помчалась в центр досуга. Так уж совпало, что в тот самый миг, когда Грегор отпустил меня, мама как раз пробилась сквозь толпу за кулисами. Увидев, что творится на сцене, она недолго думая вытащила из своей замечательной сумки модель карниза и накинулась на Грегора Деверо, невзирая на то что тот был на двадцать сантиметров выше и на тридцать килограммов тяжелее.
Не успел Деверо принять из рук монахини приз, как тридцатисантиметровая жердь из вишневого дерева ударила его в висок. Все-таки материнская забота — страшная сила. Деверо сделал пируэт и рухнул на сцену, точно мешок с картошкой.
Мэй, заливаясь слезами, упала ему на грудь.
— Мне очень жаль, — сказал я единственной девочке, к которой когда-либо был неравнодушен. — Но у меня не было другого выхода.
Мэй вскинула голову и произнесла слова, которые с того вечера постоянно вторгаются в мои сны:
— То, что сделал папа, — плохо. — Ее затуманенные болью глаза напоминали темные камни под водой. — Но то, что сегодня вечером сделал ты, еще хуже.
Может, я сумел бы переубедить ее, но тут мама заключила меня в объятия, и момент был упущен.
А теперь уже слишком поздно. Теперь Мэй возненавидела меня на всю жизнь. Впрочем, если она жаждет мести, ей придется занять место в хвосте длинной очереди других недоброжелателей.
Меня зовут Мун. Флетчер Мун. И теперь я не знаю, хочу ли быть детективом.
После злополучного смотра талантов прошел почти месяц. Несколько дней весь город бурлил, обсуждая события того дня, благо сохранилось немало любительских видео- и аудиозаписей. Меня даже упоминали в национальных новостях. Ничего себе работа под прикрытием, да? Впрочем, слава не радует меня. Я покончил с расследованиями. Пострадала Мэй. Я глубоко ранил ее и не хочу обойтись так с кем-нибудь еще. Мэй росла без матери, а из-за меня в каком-то смысле лишилась и отца. Он перестал быть для нее рыцарем на белом коне, каким должен быть всякий отец. И все из-за меня.
Родители дали мне нагоняй и стали следить за каждым моим шагом. Так что, даже если бы я и захотел заняться новым расследованием, из этого ничего бы не вышло. Мама заглядывала в мою комнату по десять раз за вечер, чтобы убедиться, что я никуда не делся. Папа ежедневно составлял для меня расписание, нагружая всякой черной работой, чтобы у меня даже мыслей не возникало о каких-то там расследованиях. И разумеется, они конфисковали мой значок.
Я симулировал последствия психотравмы, чтобы отбить у людей охоту общаться. Ходил с пустым взглядом, рассчитывая, что это отпугнет желающих поговорить со мной. Эта тактика оказалась успешной. В своем новом качестве я очень нравился Хейзл. Она старательно документировала процесс моего возвращения к нормальной жизни.
В школе меня почти не трогали. Даже остатки «Les Jeunes Étudiantes» опасались тревожить осиное гнездо.
Сержант Март Хориган встал на мою сторону. Ну, точнее, он был ближе к этому, чем кто-либо еще в городе. Он долго сражался со старшим инспектором Куинном, добиваясь, чтобы дело против меня было прекращено. Конечно, Грегор Деверо подал на меня в суд за клевету, но шансов выиграть у него было не больше, чем у соломенного поросячьего домика — устоять перед большим злобным волком. В особенности после того, как Деверо признался во всем на допросе в полиции. Адвокат посоветовал ему не возбуждать дело против моей матери за нападение на него, поскольку сам Деверо непосредственно перед этим угрожал ее сыну.
Когда все более-менее улеглось, Март приехал ко мне домой.
— Ну, как дела, Шерлок? — спросил он, когда родители на короткое время оставили нас одних на кухне.
— Шерлок Холмс — литературный персонаж, — угрюмо ответил я. — По окончании очередного рассказа он переходит к следующему приключению. Я так не могу. Я живу здесь.
Март откинулся в кресле, теребя пуговицу куртки.
— Ловко ты это придумал — сунуть мини-диск за отворот брюк Грегора Деверо. К счастью, он ничего не заметил.
— Это была запись Элвиса, из тамошней аудиосистемы. Ирод подбросил диск, когда Деверо оттолкнул его, поднимаясь на сцену. Мы заранее обо всем договорились.
— Что, разумеется, совершенно противозаконно. Знаешь, как это называется? Провоцирование на уголовно наказуемое деяние.
— Меня больше не заботят юридические тонкости. Закон и порядок обойдутся без меня.
Март вздохнул.
— Жил когда-то поэт по имени Китс… — вдруг сказал он.
Да, Март полон сюрпризов.
— И при чем тут Китс?
— Он известен как автор бессмертных стихов. Лично мне больше всего у него нравятся строчки: «В прекрасном правда, в правде — красота. Вот знания земного смысл и суть» [21]. Понимаешь, что я имею в виду?
— Не совсем. И что же, как вам кажется, вы имеете в виду?
Март закрутил свою чашку на кухонном столе, словно пластмассовую «летающую тарелку».
— Ах, как приятно снова видеть самоуверенного молодого человека, которого мы все так хорошо знаем и любим! Мне кажется, я имею в виду, что истина бесценна. Или, выражаясь языком сержанта Марта Хоригана, скажи мне всю правду и ничего, кроме правды, или отправляйся прямиком в тюрьму. Выведя на чистую воду Грегора Деверо, ты преподнес всем сидящим в зале дар истины.
— Мэй не считает, что это был дар. Она ненавидит меня.
Март взял яблоко из корзины.
— Посмотри. Жизнь подобна яблоку.
До этого я сидел, опустив голову на руки, но теперь выпрямился. Мне стало интересно.
Март несколько мгновений пристально разглядывал яблоко, а потом съел, откусывая крупные куски.
— Ладно, я не знаю, как закончить это сравнение, — сознался он. — Но Китса я процитировал слово в слово, можешь мне поверить. Я его в Интернете нашел.
— Вы бы лучше сменили свой пароль для входа на сайт полиции, — посоветовал я, прислушавшись к голосу совести.
Март удивленно уставился на меня:
— Почему это?
— Я его разгадал, — ответил я, пряча глаза. — Блю-флю. Слишком очевидно.
— Хм-м… Думаю, ты прав. Как бы то ни было, хорошо, что догадался ты, а не какой-нибудь преступный гений. Некоторые люди дорого бы дали за информацию, которая хранится в полицейской базе данных.
Я вяло кивнул.
— Ну же, Флетчер, улыбнись. Да, сейчас Мэй не желает иметь с тобой дела, потому что ей кажется, что без тебя ничего бы не произошло. Но неужели ты и в самом деле винишь во всем себя? Ты поступил правильно, хотя и в свойственной тебе неортодоксальной манере.
Умом я понимал, что Март прав, но сердце не принимало этого.
«В правде — красота». Спустя несколько недель на большой
