не могли замутить Плутаихи.
Муть, однако, еще полбеды. Вода нет-нет да и приносила знакомые маслянистые пятна, которые цеплялись за прибрежную траву, за склоненные, опущенные в воду ветки, оставляли на них темные клейкие метины. Ближние к воде кусты смородины и стволы ольховника тоже все были высоко измазаны, в черных обводках-кольцах, — значит, нефть в речку попадает не впервые, а попала еще весной, в большую воду, скорее всего, с таянием снега.
На мелком шумливом перекате, где речка хоть и плохо, но все-таки просматривалась до дна, Игнатий вдруг увидел махонького харюзка, который, то появляясь, то исчезая, сновал в сильных струях, ловил что-то над наносным илом. Научен, видать, напробовался — не хватает, что несет речка поверху, а внизу вода, видно, почище и посвежее. Уцелел, милый, уцелел, бедолага. Держится, не покидает Плутаихи. Если сейчас выловить этого харюзишку, то в рот его все равно не возьмешь: нефть, поди, голимая.
Глухая, ничем не нарушаемая тишина осела, таилась в логу. Не видно, не слышно ни одной белки, не слыхать птичьего гомона. Даже ветер не доходил сюда, не трепал, не шумел тяжелой ольховниковой листвой. Игнатий полез за отворот фуфайки, достал из внутреннего кармана пищик на рябка, привязанный, чтобы не потерялся, на шнурочке к петлице (два года уж манок без дела), вывел старательно витиеватую тонкую трель. Подождал немного — и еще вывел, еще старательнее, еще звончее. Рябчик откликнулся, едва-едва слышимый. Свист его подхватил другой, третий, четвертый — и все они перекликались далеко, где-то на склонах лога. Ушли от воды белка и рябок. Нечего теперь делать в логу, кончилась охота на Плутаихе. Удушливый запах нефти будет удерживаться здесь и зимой, отпугнет колонка и куницу. Бесполезно теперь настраивать капканы вблизи речки, разве что в дуплянках, которые на самом верху, на стыке хвойного леса с березняком и осинником. Но таких дуплянок у Игнатия мало, надо искать новые, искать по первому снегу новые куньи хода, наброды.
Нет, сходит он как-нибудь, узнает, кто это воду травит, вредительством занимается. Судить таких надо, штрафовать почем зря. Речке, правда, от этого уже не полегчает, но, может, другим неповадно будет. Сколько сейчас в газетах пишут, ругают без конца нефтяников, сколько те сами отвечают, клянутся, обязуются беречь природу, а толку никакого, все только на бумаге получается.
Игнатий насобирал в кепку перезрелой, отдающей кисленьким винцом смородины, съел ее неохотно с куском хлеба, захваченным на обед, перебрел Плутаиху и стал выбираться из лога. По речке идти не хотелось, не мог спокойно смотреть на загаженную воду, не мог выносить тяжелый, непривычный для леса дух.
Нефть, похоже на все, плавилась с большой старой вырубки, что в верховьях Плутаихи. Раньше там торчала буровая, теперь буровой вроде не видно, но вместо нее, должно быть, установили качалки. От них-то, наверно, и происходит утечка.
К середине осени вся почти лесная живность начала скапливаться в одном месте, около оставшейся неубранной полосы колхозной пшеницы. Особенно в северной ее части, которая жалась вплотную к лесу. Все, кто не улетел в теплые края, готовились на зимовку, усиленно откармливались, жировали сейчас, и зерно поникших, сваленных дождями хлебов было как нельзя кстати.
Прилетали на полосу в первую очередь глухари и тетерева. По вечерам они, стайками и в одиночку, выныривали неожиданно из-за лесных увалов, делали большой предварительный круг над полем, зорко осматривая его с высоты: нет ли какой опасности? Не рыскает ли поблизости какой-нибудь хищник, не поджидает ли их человек с ружьем? И, лишь не обнаружив ничего подозрительного, шумно и разом падали вниз, разбредались широко по пшенице.
Но иным птицам и этой предосторожности было мало, те сначала усаживались на макушки полувысохших старых елей, возвышавшихся кое-где вдоль кромки леса, долго наблюдали оттуда за жировавшими, более смелыми собратьями, только потом и сами насмеливались на кормежку.
Ночевали птицы в лесу. С наступлением темноты они, отяжелевшие, с разбухшими, набитыми зобами, все ближе и ближе подтягивались к лесной опушке, забирались кто куда, больше всего в елушники, под зонты нижних загнутых веток подроста, затихали там до утра на сухих рыжих иглах, устлавших толсто землю.
Вот тут-то на боровую птицу и находится много охочих. За долгую, почти двенадцатичасовую, ночную темень голову ей может свернуть кто угодно: и волк, и лисица, и рысь. Маленький горностай и тот, впившись зубами в глухариное горло, взмыв на могучей птице в небо, поездив, покружив с нею над лесом, празднует зачастую победу, не один день затем лакомится мошником, накормив заодно и мышей, и червей, и муравьев.
Наведывался на неубранную полосу и Одноухий. Он уже давно обитал поблизости. Верная была охота у гниющей пшеницы. Молодой, глупый косач и вскрикивать не успевал, как оказывался задушенным, распугивал ночующих рядом тетеревов предсмертным хлопаньем.
Съесть зараз тетерева Одноухий не мог, поэтому остатки птицы он уволакивал поглубже в лес, чтобы на добычу не набрел ненароком хищник покрупнее, чтобы лисица или волк мясо не дожрали.
Если же куню не удавалось подмять черныша, то он наедался мышами и полевками, их тоже полно на пшенице развелось, набежало на легкую поживу, заготавливали, набивали зерном свои зимние кладовые.
С хороших постоянных уловов Одноухий нагулял плотность и крепость в теле, сыто и лениво поуркивал, летняя бурая шерсть его начала выпадать, заменялась более густой и посветлевшей. Новая эта шерсть лоснилась, легко вспушивалась, меньше пропускала сырость и холод. Природа мудро готовила, обряжала Одноухого к близкому снегу, к декабрьским морозам.
Свой второй заход в лес Игнатий не стал откладывать в долгий ящик. Едва ноги отпустило от первой вылазки, решился «сбегать».
Из дому он вышел совсем рано, нигде-нигде еще не забрезжило. Вышел опять налегке, без ружья, с одним топором, заткнутым за ремень поверх фуфайки, — может, где-нибудь по пути дуплянку сделает.
Погода вроде налаживается. Вчера поздно вечером еще моросило, а сейчас вон небо на востоке чуть-чуть приоткрылось, как раз напротив близкого восходящего солнышка, и все выше и выше мохнатое, хмурое веко из темных, тяжелых облаков, все ширится, разливаясь по горизонту, кроткая, словно промытая, синева, все больше и больше надежды на солнечный, теплый день. Осенью погода капризная, изменчивая, как норов худой бабы: дунул посильнее ветер — ненастье нагнал, упал ветер — морозный, ядреный утренник выстоялся.
Под
