С. Лагерлёф
Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона
с дикими гусями по Швеции
Сказочная эпопея
Жил на свете мальчик — долговязый, тощий, со светлыми, будто выгоревшими волосами. Не так уж мало он успел прожить на свете — лет четырнадцать, а проку от него было немного. Ему бы только есть, спать да бездельничать. А вот проказничать он был мастер.
Как-то однажды воскресным утром собрались его родители в церковь. Мальчик, одетый в кожаные штаны, рубашку и безрукавку, сидел на краю стола и радовался: «Ну и повезло же мне! Отец с матерью уйдут из дому, и я наконец-то буду сам себе хозяин. Захочу — сниму со стены отцовское ружье и постреляю. И никто мне не запретит».
Но отец словно услышал эти его мысли. Уже стоя на пороге, он вдруг обернулся и сказал:
— Коли не идешь с нами в церковь, сиди дома и читай воскресную проповедь. Понял?
— Ладно, — ответил мальчик. А про себя подумал: «Захочу — почитаю, не захочу — не буду».
Тут его матушка — ну до чего ж проворная! — подскочила к полке, висевшей на стене, схватила книгу и, раскрыв ее на странице с проповедью, которую пастор должен был читать в этот день, положила на стол у окошка. Тут же рядом она положила и раскрытый молитвенник. Потом придвинула к столу большое кресло, купленное в прошлом году с аукциона на Вемменхёгском пасторском дворе. А ведь прежде никому, кроме отца, сидеть в этом кресле не дозволялось!
Мальчик тем временем смотрел на мать и думал: зря она так старается, все равно больше одной-двух страниц он читать не станет. Но отец опять словно угадал мысли сына и, подойдя к нему, строгим голосом сказал:
— Смотри, читай хорошенько! Когда вернемся, перескажешь мне каждую страницу, и если хоть что-нибудь пропустишь, пеняй на себя!
— В проповеди четырнадцать с половиной страниц, — добавила матушка (и когда только сосчитала?). — Садись за работу сейчас же, чтобы успеть все прочесть.
И они ушли. А мальчик, стоя в дверях и глядя им вслед, уныло думал: «Идут небось да радуются, что такую ловушку мне подстроили. Засадили за свою проповедь, корпи теперь, пока не вернутся».
Но отец с матерью вовсе не радовались, а наоборот — были сильно удручены.
Бедняки крестьяне, они так упорно трудились на своем взятом в аренду крохотном клочке земли, что в последнее время стали жить в достатке: кроме поросенка да кур, которых поначалу они только и могли прокормить, завелись в их хозяйстве и коровы, и гуси. Таким прекрасным весенним утром они могли бы идти в церковь в радости и веселье, если бы их не мучили мысли о сыне. Отец горевал, что сын непослушен, ленив, учиться не хочет, работы не любит. С грехом пополам приспособили гусей пасти… Одним словом, недотепа… Мать отцу не перечила: что правда, то правда. Но она больше печалилась о другом: очень уж злого нрава ее сын — жесток с животными и недобр к людям.
— Как бы смирить его злобу да смягчить его нрав! — все повторяла мать. — Не то накличет он беду и на себя, и на нас!
А сын меж тем долго стоял в раздумье: читать проповедь или нет. И наконец решил, что на сей раз лучше не противиться. Войдя в горницу, он уселся в отцовское кресло и целый час повторял вполголоса слова проповеди, пока не начал дремать от собственного бормотания.
На дворе же, хотя было всего лишь двадцатое марта, стояла чудесная погода. Ведь мальчик жил на самом юге провинции Сконе, в одном из приходов Вестра Вемменхёга, и весна здесь была уже в полном разгаре. На деревьях набухли почки, рвы наполнились водой, а на обочинах зацвела мать-и-мачеха. Вьющиеся по каменной ограде двора растения стали коричневыми и блестящими. Буковый лес вдали словно распушился и прямо на глазах становился все гуще и гуще. Ярко голубело небо в вышине, и сквозь полуотворенную дверь в горницу доносилось пение жаворонков. По двору расхаживали куры и гуси, а коровы, почуявшие приход весны даже в хлеву, время от времени растревоженно мычали.
Мальчик читал и клевал носом. «Нет, ни за что не усну, — твердил он, борясь с дремотой, — не то мне до полудня проповедь не вызубрить».
И все-таки уснул.
Долго он спал или нет, только разбудил его легкий шум за спиной.
Прямо перед ним на подоконнике стояло небольшое зеркало, а в нем видна была вся горница. И в тот самый миг, когда мальчик, очнувшись ото сна, поднял голову, он явственно увидел в зеркале, что крышка сундука, принадлежавшего матушке, откинута!
А ведь в этот громадный дубовый сундук, окованный железом, никому, кроме нее, заглядывать не дозволялось. В сундуке она хранила все, что досталось ей по наследству от матери и чем она особо дорожила. Там лежали старинные женские наряды из красного сукна со сборчатыми юбками, с короткими лифами, с расшитыми бисером нагрудниками. Были там и белые накрахмаленные головные повязки, и тяжелые серебряные застежки, и всякие подвески и цепочки. Таких нарядов и украшений никто нынче не носил, и матушка не раз задумывалась, не расстаться ли ей с этой стариной, да все как-то не хватало духу.
И вот сейчас крышка сундука была поднята. Мальчик не мог понять, как это случилось. Ведь он видел собственными глазами, что, прежде чем уйти из дому, матушка заперла сундук на замок. Да разве оставила бы она сундук открытым, когда сын один дома?
Тут мальчик не на шутку перепугался: может, в дом забрался вор? Не смея шевельнуться, он во все глаза глядел в зеркало, ожидая, что вот-вот там кто-то появится.
Вдруг какая-то черная тень упала на край сундука. Она становилась все отчетливее и отчетливее. Да это же вовсе не тень, это кто-то живой, понял мальчик. Он смотрел и не верил своим глазам: верхом на краю сундука сидел самый настоящий домовой!
Увидев домового, мальчик не особенно испугался — чего пугаться такого малыша? Хоть он не раз слышал про домовых, но и представить себе не мог, что они так малы. Этот, на краю сундука, был не более ладони. Его сморщенное, безбородое лицо казалось очень старым. Одет домовой был в черный долгополый кафтан, темные панталоны до колен и черную широкополую шляпу. Но воротник и манжеты, отороченные белыми кружевами, башмаки с пряжками, подвязки с бантами придавали ему нарядный и даже щеголеватый вид. Вытащив из сундука расшитый бисером нагрудник старинной работы, домовой с восхищением стал его разглядывать. Он всецело погрузился в это занятие и не заметил, что мальчик проснулся.
А мальчику вдруг пришла в голову озорная мысль: что, если спихнуть домового в сундук и прихлопнуть сверху крышкой? Или сыграть с ним еще какую-нибудь веселую шутку?..
Но коснуться домового руками у мальчишки не хватило духу, и он стал озираться по сторонам: чем бы столкнуть его в сундук? Взгляд мальчика блуждал по горнице от деревянного диванчика к столу с откидными краями, от стола к очагу, от печных горшков к кофейнику, стоявшему на полке у очага, от ведра с водой у дверей к посудному шкафу, через полуоткрытую дверцу которого виднелись ложки, ножи и вилки, блюда и тарелки. Глянул он и на отцовское ружье — оно висело на стене рядом с портретом датской королевской четы,[1] — и на герань, и на фуксии, которые цвели на подоконнике. Наконец он заметил старую мухоловку, висевшую на оконном косяке.
В мгновение ока сорвал он ее с гвоздя и, метнувшись по горнице, накинул сетку на край сундука. И сам не поверил своей удаче: неужто он и впрямь поймал домового?!
Бедняга беспомощно барахтался на дне глубокой мухоловки, а вылезти оттуда не мог.
Сперва мальчик даже растерялся и не знал, что делать со своей добычей. Он только размахивал мухоловкой туда-сюда, чтобы помешать домовому вскарабкаться наверх.
Вдруг домовой заговорил; он горячо молил отпустить его на волю.
— Я, право же, заслуживаю куда лучшего обхождения за то добро, что сделал твоей семье за долгие-долгие годы, — сказал он. — Отпустишь меня — подарю тебе старинный серебряный далер, серебряную ложку и еще золотую монету, а она ничуть не меньше крышки карманных часов твоего отца!
Хотя эти обещания показались мальчику не больно-то щедрыми, он сразу же пошел на сделку с домовым и перестал размахивать мухоловкой, чтобы тот мог выбраться на волю. По правде говоря, теперь, когда домовой оказался в его власти, Нильс перепугался… Он понял наконец, что имеет дело со страшным, чуждым ему существом из волшебного мира. Кто его знает, этого нелюдя… Поскорее бы от него избавиться…
Но когда домовой уже почти вылез из мухоловки, мальчик вдруг спохватился: как же ему не пришло в голову выговорить себе побольше всякого добра? И перво-наперво потребовать: пусть домовой поколдует, чтобы он, Нильс, получше запомнил воскресную проповедь. «Ну и дурень же я! Чуть не отпустил его!» — подумал он и снова стал трясти мухоловку, чтобы домовой скатился вниз.
