Два шажка – скок-скок! – и встанут, прижимая лапки к груди, как детсадовские малыши, когда просят, чтобы их не ругали. Потом засвистят: «Пить-пить!» – и снова два прискока. Одна еврашка уже попила – умывается. Лапкой о лапку быстро трёт, словно боится мыло уронить, а потом и за мордочку принимается, за глазки. Я-то этого терпеть не могу, потому что – мыло. А еврашке хоть бы что! Надо бы разглядеть её получше.
Но только я выползла из-за куста, как какая-то птица выпорхнула прямо у меня из-под носа. А рядом в траве неуклюже запрыгал, замахал дрожащими крылышками рябой птенец-толстячок. Тут Вытель выскочил как полоумный и придавил его лапой!
«Назад! – кричу. – Нельзя!» Птенца у него отбираю. Да поздно: два больших пера на правом крылышке надломлены. Верещит птенец от боли, все руки мне исклевал. А Вытель то носится кругами, то к земле припадает, клыками прицеливаясь к беспомощной своей добыче. И глаза его, не видящие больше ничего другого, горят торжествующе и азартно, как у настоящего охотника. Такие глаза я видела и у папы, когда он возвращается с охоты со связкой диких уток, притороченных к широкому поясу. И тогда в доме все радуются, особенно мама: огонь разводит, воду кипятит, перья ощипывает. А меня посылает к дедушке и бабушке – на утиное жаркое пригласить.
Так, может быть, и мы с Вытелем настоящие охотники, коли есть у нас добыча? Может быть, теперь папа будет брать нас в тундру и подарит мне настоящее ружьё? Да что там утки! Я песцов настреляю, я тюленя добуду! Отдыхай, папа, за оленями приглядывай, а мне ружьё отдай – уж мы с Вытелем всем чем надо семью обеспечим…
– Ты что это наделала, бессердечная?! – вспыхнула мама, увидав птенца. – Птаху замучила, чужое дитя! Ну-ка дай сюда… – и мокрой тряпкой отогнала заскулившего Вытеля.
– А папу – папу ты не ругаешь… – заплакала я, чувствуя, как зелёный мир вокруг теряет краски и очертания.
– Папа охотится на взрослых птиц. А они умные, они любого охотника перехитрить могут. А птенец – беззащитный. Гляди, и крылышко сломано…
И тут я заплакала так громко, что даже Вытель не выдержал и тоже завыл.
– Иди умойся, – сказала мама. – А я ему пока крылышко перевяжу. Чем кормить его, знаешь?
– Знаю, знаю! – обрадовалась я. – Сгущённым молоком! Юколкой[4]! У меня и конфеты есть, мне не жалко…
– Ах ты, глупенькая! – засмеялась мама. – Того, что ты любишь, птицы не едят. Придётся мух да комаров ловить, червяков выкапывать, мелкие камушки на речке искать. И гляди, как бы Вытель птенца не цапнул. Ведь ты теперь – его мама.
В плетёную корзинку я положила мягкой травы и бархатного ягеля, а посередине, как в гнёздышке, устроила своего птенца.
– Я на речке умоюсь, – сказала я маме. – Ладно?
А птенцу сказала:
– Я скоро, сыночек, только туда и обратно.
И мы с Вытелем полетели на речку по зелёному-презелёному утру, не задевая кочек и травы, как умеют только счастливые дети и преданные собаки.
Шахтёрский завтрак в забое называют ласково – тормозком. Хорошее словечко, меткое: дескать, тормози работу, да ненадолго. Даст бригадир команду, смолкнет стрекот подземных кузнечиков – отбойных молотков, и вот уже в каптёрке собирается вся бригада, на тормозок.
У каждого тормозок свой, домашний: у кого в сумке, у кого в узелке, а у кого и по карманам распихан. Запахнет в каптёрке чаем и молоком, юколкой и луком, а кто и тёплые шанежки достанет – сибирские ватрушки, товарищей угощает. Всего-то полчаса и отводится на тормозок, а посмотришь на лица – повеселели, морщины разгладились, улыбаются от тепла и уюта, чумазые. Едят шахтёры, из кружек прихлёбывают, своих хозяек нахваливают. И получается, будто у каждого жена ли, мать – такая стряпуха да мастерица, каких и за чукотскими пределами ищи не сыщешь.
И у Друга такая была – длинноглазая чукчаночка, заботливая и ласковая, каждый раз на смену собиравшая ему домашнюю снедь в оленью торбочку. Ждали они прибавления в семье, дочку. Дочка и родилась. А вот красавицы чукчаночки не стало. Забрал из родильного дома Друг свою девочку, жену схоронил, с шахты уволился, зажил бобылём.
Через семь лет только, когда девочка в школу пошла, на шахте снова и появился. Определили его в ту же бригаду, где раньше работал, – новичков там не много прибавилось. Да и те его, вслед за старшими, не по имени называть стали, а как все – просто Другом. Очень уж подходило к нему это прозвание.
Тормозок он теперь сам себе припасал. Консервов банка, да бутылка кефира, да хлеба ломоть. Скучный тормозок, что и говорить. Потому его каждый и угостить старался – пирогом ли с грибами, свежей ли строганинкой с зеленью. Попробует Друг, поблагодарит, хозяйку, как водится, похвалит, а ведь и куска толком не съест – так только, чтобы товарищей не обидеть. Видно, нелегко ему жилось, по жене тосковал.
Вот однажды Друг весёлым пришёл, в забое пел, хоть и не слышал никто из-за грохота. Отбойным клювом – троп-топ-ток! – мокрый пласт потрошит, руду в покатый жёлоб отваливает, смотреть любо-дорого. Подручный его, парнишка русский, Русачок, еле поспевает – так он ещё и парнишке поможет: в две лопаты дело у них куда быстрей идёт. Руда из жёлоба на конвейер – и пошла, пошла из тусклого подземелья белый свет поскорей увидеть, на весеннем солнце жмуриться, в поездах быстрых мчаться к жарким домнам заводским. В этих камешках корявых – крепкий металл для обшивки космических кораблей, скользящих в неоглядных пространствах небесных, и, быть может, видит их Друг мысленным взором – высоко душа взлетает, вот как сегодня.
Эй, шабаш, Друг, стоп: тормозок! Русачок-подручный уже внизу, в каптёрку зовёт. Друг за ним на пятках прямо по руде съезжает. А за столом уже вся бригада в сборе, из мешков прозрачных да из газет промасленных кто что достаёт, раскладывает. Тут и Друг свой тормозок достал. Торба у него полотняная, с тесёмками, снизу кожей подшита. Из торбы не спеша достаёт: полотенце аккуратное льняное, на него сала розовый кусок, чеснока фиалковые дольки, бутерброды, кружечку, серебристый термос на пол-литра чая, а чай-то с молоком сгущённым, пахучий, густой. Женился, однако, Друг, что ли? Говорить не говорил, так ведь в забое с утра поёт, в глазах – свет живой, не иначе как женился.
Глядят друзья на него понимающе, вопросов лишних не задают, от сала не отказываются, хозяйку хвалят. Русачок так и сказал: «Спасибо от нас передай». А бригадир из своего шкафчика шоколадку достал. Один он на торбе полотняной прочитать успел: «ПАПОЧКА, ПРЕЯТНОВА АПИТИТА». И каждая буковка вышитая, каждая милая ошибка на рукоделье глаза ему до слёз запорошили.
«Ай да хозяюшка!» – только и сказал.
Захид Халил. Перевод с азербайджанского
Я собирался в Южную Африку. Вот уже полгода висел у меня в кабинете контурами похожий на большое сердце этот давно манящий меня континент.
И тут все мои планы рухнули. Письмо было из Тюмени от моего старинного друга – Другваси, учёного и заядлого охотника:
«Любезный друг!
Твоё ружьё пристреляно и вычищено. Немедленно едем на охоту. Волков на Тоболе развелось – пропасть. Если не приедешь и на этот раз, имей в виду, что каждый павший от хищных зубов телёнок будет на твоей совести. И каждый олень. И каждая курица.
Вместо погибшего в честной схватке незабвенного Янычара у меня теперь великолепный Мухтар, которого я приобрёл по случаю на базаре. Он хоть и беспородный, на дичь и мелкого зверя не годится, зато на волчьей травле ему нет равных. Итак, в последний раз: жду тебя в следующую субботу, вечером.
Твой Другвася».
С прощальной, щемящей грустью глядел я на африканское сердце, омываемое голубым океаном, и оно становилось всё меньше и призрачней, словно это таял на глазах воздушный шар, уплывающий в бесконечное небо. Прощай, Африка!
* * *– Глупости! Какие глупости! – опять что-то гневно пропищало у самого моего уха. – Сегодня нам принесут билет. И если ты не поедешь в Африку, если ты не поедешь…
Но я теперь думал только о Другвасе, я видел его голову, именно не лицо, а голову, потому что лицо его совершенно утопало в зарослях таёжной бороды, из которой, как два огня электрички из тоннеля, сияли смешливые его глаза. И он обижается, что я всё не еду. И вот ждёт – в последний раз. Прощай, Африка!
Но разве не романтичней, разве не заманчивей звучат даже сами названия этого необъятного сибирского края, где нефти добывается столько, сколько нам в Баку и не снилось! Са-мот-лор – это большая нефть. У-рен-гой – это большой газ. Сургутская ГРЭС – это море света. А Тюмень, самый древний город Сибири? Подумать только – и я это увижу своими глазами!
Походный рюкзак был уже собран. Из вещей, приготовленных для Африки, я оставил только подзорную трубу и шляпу. Что и говорить – с подзорной трубой можно волка заметить раньше, чем он тебя.
