не натворил ещё каких бед, но он то смотрел себе под ноги, то на ветку туи в моей руке, то на дерево, и, в конце концов, не дожидаясь покуда взрослые замолчат, набрался смелости и спросил:
— Скажите, я и вправду …убил её?
В голосе ребёнка было столько боли… Жестом я заставил его мать молчать, а сам присел на корточки перед мальчиком, и ровным голосом, дабы не спугнуть в человеке раскаяние, но и не убить надежду, произнёс:
— Да, ты сделал это. Если бы на её месте была птица, то сделать ничего уж было бы нельзя, но ветку мы ещё можем попытаться спасти. Хочешь мне помочь? Я, конечно, справился бы и один, но…
Сила неведомого доселе чувства — посодействовать возможному чуду и исправить непоправимое, не дала мальчику воли говорить, и он лишь кивнул. Несколько раз. Так, что даже стукнулся подбородком о грудь.
Ухватив ребёнка за руку, я предложил его матери следовать за нами:
— Мой дом тут, неподалёку, мы попробуем разместить ветку так, чтобы она смогла пережить случившееся. Я буду приглядывать за нею, а вы с сыном, если будет охота, тоже сможете помогать мне ухаживать.
За семь лет, что прошли с того дня, веточка туи стала пышным деревом, в три раза выше меня ростом, и в два — самого мальчишки, он тоже заметно подрос. На этажах густых ветвей туи, каждую весну малиновки и дрозды выводят птенцов себе на смену, а среди корней, с завидным постоянством, растит своих малышей ящерица. Она уже немолода, но всё ещё полна сил, и кажется, привыкла к тому, что мы с пареньком, которому идёт уже тринадцатый год, часто секретничаем на скамье подле нашего дерева. Ящерка с интересом прислушивается к нашим беседам.
Вот, к примеру, совсем недавно я поинтересовался, как именно он смотрит на мир вокруг, мой-то глаз, поди, замылился слегка. И парнишка рассказал, что он, как и все его одногодки, переиначивает суждения о мире на свой лад, разламывая его, как деревяшку о колено своего «я», но всё же не порывается больше портить что-либо в самом деле.
Так, сломанная в детстве веточка сделала из мальчишки хорошего человека. Не без моей помощи, впрочем, но тут уж… Так везёт не всем.
Вы спросите, а что ж его мать? Не знаю. Не интересовался, как впрочем, и она, — ни сыном, ни мной.
Всякий из нас — больше, чем предусмотренное для личности пространство, и ежели нам делается тесно, очень важно, чтобы, раздвигая его до нужных пределов, мы не ломали ничьей судьбы. А дерево то или человек — не так уж и важно.
Небо не узнавало себя в зеркале. Гладкое, без признаков морщин облаков лицо, пугало его. Несмотря на то, что небо было светло, на ясном его челе не находилось и следа привычной ясности, которая заботит всех, всякого, привычно испытывающего уважение к себе, не меньшее, чем к прочим.
И всё же… Лёгкая, видимая едва тень у подбородка горизонта, не могла считаться за изъян. Бакенбарды сосен обрамляли чистые гладкие щёки неба, а ястреб, что мушкой завис над верхней губой, придавал ему нездешний, несколько кукольный вид.
Впрочем, безупречность претила небу. Ему хотелось легкомыслия! Кудрявых облаков, когда за локоном скрывается игривый прищур яркого кошачьего глаза полудня, рыданий филина ни с чего ввечеру, забав с кукушкой в свободную минуту… Ну, а коли минуешь всё: стыдливый румянец заката с жемчугами надежд восходов, ночи без сна, — так получается, что вроде как тебя и не было.
…Вцепившись волчонку в губу, муравей боролся с ним всерьёз. Не на жизнь, а за неё. Он защищал свой дом, выстроенный посреди корней пня. Щенок же волка, хотел поскорее избавиться от букашки, которая забралось на щёку, покуда он разбирал почерк записок в почтовом ящике. Им испокон веку служил тот же самый пень, другой почты в лесу и не бывало-то никогда…
Вконец рассерженный, муравель решился на крайнее средство, и брызнул в нос волчонку кислым своим соком, кой завсегда имеется у него прозапас. Ну, и чихнул зверёныш, отчего уронил муравья в траву.
Вскорости после, волчок отправился в гости по приглашению, найденному у пня, а мурачейчик, сочтя себя победителем, прилёг отдохнуть. Разглядывая небо, ему чудилось, что таким красивым оно ещё не было никогда. А небу, что ж? Известное дело — лестно. Коли сам себя не понял, не оценил, пускай хотя другие оценят и поймут. Как-то так.
Одно только. Хорошо бы, чтоб это всё случалось ко времени, а не в пустой след.
— Что ж такое, в который раз одно и тоже! — Ворчала жаба, заботливо укутывая хвостик ужа, который, словно маленькая ножка, выпростался из-под одеяла прелой листвы. — Хороша мать, свалила на меня дитяти, а сама уж тридцать третий сон видит, не меньше. Нашли няньку…
В самом деле жабка была довольна, ибо в хлопотах о чужом малыше она совершенно забыла про внезапно нагрянувшее одиночество, и чувствовала себя нужной, как говорится, — при деле.
Обстоятельства её жизни сложились таким образом, что жаба появилась на свет довольно далеко от того места, где обитала теперь. Всего у неё хватало, и всё шло своим чередом: и родни не счесть, и куст шиповника, что мешал котам беспокоить её своим извечным баловством. Скромная была жаба, в гости ни к кому не напрашивалась, работы в саду не чуралась 25. В начале осени, когда жабы обустраивая зимние квартиры, договаривались, кому с кем спать, наша скромница отыскала себе тихий неприметный уголок — плетёную корзинку в углу сарая, что давно лежала без дела. Ну и прилегла однажды подремать в той корзинке, проверить заодно — нет ли где выпирающего прутика или неудобной ложбинки.
Сладко спалось жабке, уютно, да только, на её беду, хозяева двора, в котором она проживала с икринки, собрались в лес за грибами и прихватили ту корзинку вместе с жабой. А прежде чем положить первый грибок на плетёное дно, разглядели непорядок и вытряхнули бедолагу в сосновые иголки.
Не щенок жаба, не котёнок, не щегол, да тоже живая душа, привыкла она слышать разговор людской, либо пение, к месту, где родилась, сердцем приросла. А тут — лес, запахи чужие, страшные, виды дремучие, не свои. Хорошо ещё, что случилась неподалёку лесная сторожка, и едва стемнело,
