краски водой, слегка набухают, а подсыхая — коробятся. Я с удивлением наблюдаю за тем, как прорисованные водой лепестки обретают очертания. Будто из ниоткуда, из ничего, из простой мокрой капли появляется не грубая пародия на цветок, а хризантема. Сколько б я не усердствовал, не жалея белой краски, до сих пор, выходило топорно и отчасти нелепо. А этот цветок бы очевидно только что жив, но увядал прямо у меня на глазах, как любое сорванное зря растение.
Явно довольная результатом, бабушка с деланным равнодушием зевнула, прикрыв застиранной ладошкой голубоватые губы, и подобрав гребешком волосы, ушла, бросив на ходу:
— Я в кухню.
Вечером, накрывая чай после ужина, бабушка сообщила родителям:
— Ваш сын нынче меня удивил. У него явный талант. — И показала им рисунок цветка.
Я сидел, розовый от смущения и удовольствия, ровно именинник, выслушивая незаслуженные похвалы, да время от времени растерянно оглядывался на бабушку, что улыбалась ласково и счастливо. Она была низенькой, полной, утомлённой несчастиями, выпавшими на её долю, но гребень, что сдерживал своеволие седых кудрей бабушки, тем не менее чудился мне короной. Я видел точно такую же в книжках про королев.
Нежданный друг
Чем разнятся сказка и быль? -
С былью знаются, да не все, а в сказку верят, да не всяк.
Автор
Белоголовый орлан гонял ласточек и было не понять — в шутку он это или всерьёз. Когда, казалось, он уже готов подхватить одну из птиц, то осаживал себя и взмывал в небо. Ежели рассудить, что там ему та ласточка, да ещё первогодок, — горсть перьев и ничего больше. Мать с отцом снуют подле неё после того, как орлан усмехаясь и воспарив, выжидает свысока 28.
Родители ласточки немолоды, и этот птенец — единственное дитя в этом году, может, и вовсе — последыш. Вот и охолаживают его, голубят, загораживают собой от поправшего последнюю совесть орлана. Да тому-то, что перестарки те, что их птенец — так, на раз клюнуть, если только забавы ради.
Не стерпела мать ласточка, кинулась на орлана, да позвала за собой на дальнее облако — поговорить не как птица с птицей, а как мать с обидчиком любимого детища.
— И чего это ты, ястреб 29 смелый, да вольный, вздумал над моей кровинушкой потешаться? До смертельного ужаса довёл ребёнка моего последнего. И губить не губишь, а от жизни уже пригубил немало. — Спросила она орлана, а тот, внявши отваге и любви материнской, не стал куражится, ответил, как есть:
— Права ты, соседушка, сыт я и весел, и тебя ценю за смелость с честностью, не лукавишь, как прочие. Сколь лет мы рядышком деток высиживали, растили и в жизнь большую провожали, радовались. У меня ещё будет случай наглядеться-нарадоваться, а у тебя-то уже вышел срок 30, так неужто я истрачу душу невинную зазря, не помилую? Каков бы я оказался перед собой? Не тиран я и не деспот, попирать своею волею чужие желания. Да только вижу — слаб твой птенец. Что будешь делать, коли не перенесёт дороги, и не он тебе глаза закроет, а напротив? Вот и разгоняю я его кровь, бужу в нём жажду к жизни. Квёлому в дальний путь отправляться не след.
Закручинилась птица ласточка, кивнула согласно, махнула крылышком, да сказала нежданному другу своему нечто. Впрочем, слов было не разобрать. Но то, что от сердца, льнёт к душе прежде разговора, неведомо для сторонних. Не к чему им чужого касаться, довольно с них и своего.
Тагетес
Тагес, появившийся из борозды внук Юпитера,
истолковавший людям учение об угадывании воли богов.
Мифология этрусков
Накануне первого сентября я неизменно волновался, предвкушая встречу с одноклассниками, по которым, как оказывалось в конце лета, сильно соскучился.
По-правде говоря, в течение всего учебного года соученики не особо замечали меня и считали зубрилой. По причине неловкости не принимали в игры на переменках, и я всегда оказывался без пары, нечётным, пятым колесом их весёлой ребячьей телеги, что катилась по ухабам детства с гиканьем, хохотом и неизбежными глупостями, что повсегда в попутчиках у новых жителей белого, противного чёрному, света. Впрочем, это не уменьшало моего интереса к однокашникам. Напротив, я наблюдал за ними со стороны и сопереживал, подчас, жарче самих участников беготни и проказ.
В первый школьный день ребята были те же самые и совершенно иные. Стриженные мокрые чёлки не доставали до выгоревших на солнце бровей. Прошлогодние штаны одних не дотягивались до сандалет, так что были видны коричневые лодыжки, покрытые шоколадной корочкой царапин. У других, чьи родители не поскупились, дело было не лучше. Манжеты купленных «на вырост» брюк набивались при ходьбе шелухой листьев клёна, что росли у порога школы.
А девчонки… Девочки! Ну, что о них говорить, если в ту пору про соклассниц было стыдно даже думать, не то — пялиться, сличая с тем, как они похорошели в сравнении с прошлым учебным годом.
Однако, был ещё один, самый главный человек, встреча с которым волновала куда больше, чем со сверстниками. Я не об учителях, хотя среди педагогов и были те, уроки которых пошли впрок. В этот день я ждал приезда бабушки, и всё утро бегал к окну кухни, из которого была видно остановку трамвая.
Когда, выгрузив пассажиров, трогался очередной вагон, а я не находил бабушки среди тех, кто собирался перейти рельсы на нашу сторону, то очень расстраивался.
— Ты ещё не одет? Опоздаешь! — Возмущалась мать, но мне было не до того, я уже видел, как с сумкой в одной руке и букетом в другой бабушка тихонько спускается по ступеням трамвая.
Зная об её привычке заглядывать к нам в окошко под козырьком ладони, я ждал той перемены в её глазах, когда она узнавала меня через
