167
Ср.: «О, если б без слова / Сказаться душой было можно!» («Как мошки зарею…», 1844); «Тебе в молчании я простираю руку <…> Люблю безмолвных уст и взоров разговор» («Тебе в молчании я простираю руку…», 1847); «И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя, / Тебя любить, обнять и плакать над тобой» («Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали…», 1877); «Твой светлый ангел шепчет мне / Неизреченные глаголы» («Я потрясен, когда кругом…», 1885, двадцать шестое стихотворение из третьего выпуска «Вечерних огней»); «И о том, что я молча твержу, / Не решусь ни за что намекнуть» («Я тебе ничего не скажу…», 1885, тридцать девятое стихотворение из третьего выпуска «Вечерних огней»), «Хоть нельзя говорить, хоть и взор мой поник, — / У дыханья цветов есть понятный язык…» («Хоть нельзя говорить, хоть и взор мой поник…», 1887, шестнадцатое стихотворение из третьего выпуска «Вечерних огней»); «Людские так грубы слова, их даже нашептывать стыдно!» («Людские так грубы слова…», 1889).
Показательны и созвучное фетовским мыслям высказывание Новалиса: «Разве содержанием должно исчерпываться содержание стихотворения», и обусловленная этим представлением родственная фетовской «импрессионистическая техника словосочетания» [Жирмунский 1996а, с. 32].
О философском осмыслении музыки Фетом и о его зависимости от немецкой романтической эстетики см.: [Klenin 1985]. Ср. запись Жуковского о стихах, «которые та же музыка» [Библиотека Жуковского 1984, ч. 2, 163–164] (публикация А. С. Янушкевича). Ср. романтическую трактовку музыки и песни в статье Н. В. Гоголя «О малороссийских песнях»: «Весь таинственный состав его (вдохновенного состояния души, „вина“ души. — А.Р.) требует звуков, одних звуков. Оттого поэзия в песнях неуловима, очаровательна, грациозна, как музыка. Поэзия мыслей более доступна каждому, нежели поэзия звуков, или, лучше сказать, поэзия поэзии. Ее один только избранный, один истинный в душе поэт понимает <…>» [Гоголь 2006, т. 7, с. 214].
По мнению А. Е. Тархова, на фетовское восприятие музыки как наиболее адекватного языка для выражения чувств и как квинтэссенции бытия повлияла атмосфера 1840-х годов, с культом романса и цыганского пения; см.: [Тархов 1982, с. 30–31].
Принципиальный и «скандальный» характер этой поэтической декларации был прекрасно понят таким непримиримым «гонителем» Фета, как Д. Д. Минаев — приверженец социального искусства, враг «чистой поэзии» и фетовского общественного консерватизма. Жестокая минаевская пародия: «Гоняйся за словом тут каждым! / Мне слово, ей-богу, постыло!.. / О, если б мычаньем протяжным / Сказаться душе можно было!» [Русская стихотворная пародия 1960, с. 514].
Ср. письмо П. И. Чайковского К. Р. от 22 августа 1888 г.: «Фет, в лучшие свои минуты, выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область. <…> Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, а скорее поэт-музыкант» [Переписка К. Р. 1999, с. 51–52].
Музыкальное и песенное начало, ритм организуют космос: «<…Сущность предметов доступна для человеческого духа с двух сторон. В форме отвлеченной неподвижности и в форме своего животрепещущего колебания, гармонического пения, присущей красоте. Вспомним пение сфер» (Статья «Два письма о значении древних языков в нашем воспитании», 1867 [Фет 1988, с. 301]).
Представление о «поющем», но не «думающем» Фете, абсолютно чуждом философии, не соответствует реальности: Фет был внимательным читателем немецких философов И. Канта и А. Шопенгауэра, шопенгауэровские идеи отразились в его поэзии (см. об этом, например: [Никольский 1912], [Благой 1979]; ср. также наблюдения, обосновывающие, что степень влияния А. Шопенгауэра на Фета преувеличена: [Шеншина 1998, с. 72–79]). Но поэтическое творчество Фет действительно трактовал как интуитивное в своей основе.
Это традиционный образ, банальность которого не испугала Фета. Среди параллелей, — например, стихотворение В. А. Жуковского из Ф. Шиллера «Желание»: «Ах! Зачем я не с крылами? / Полетел бы я к холмам. // Там поют согласны лиры; Там обитель тишины; / Мчат ко мне оттоль зефиры / Благовония весны; / Там блестят плоды златые / На сенистых деревах; / Там не слышны вихри злые / На пригорках, на лугах» [Жуковский 1999–2000, т. 1, с. 162].
На первый взгляд «два крыла» в «Бабочке» предметны, составляя деталь образа насекомого; но сама бабочка не столько реальное насекомое, сколько символ ускользающей, эфемерной красоты.
Сокол здесь явно сближен с я поэта: этот образ восходит к «Слову о полку Игореве», где десять соколов символизируют персты, а в конечном счете творческий дар сказителя Бояна, который «шизымъ (сизым. — А.Р.) орломъ» взмывает «подъ облакы»; слово же ширяяся (парящий, летающий) отнесено к соколу [Слово о полку Игореве 1920, с. 3, 31].
В этом стихотворении «крыло» не метафорическое, а предметное; однако приверженность Фета к переносному употреблению слова «крыло» побуждает прочитать и этот образ как наделенный в подтексте метафорическими оттенками смысла (пробуждение птицы на рассвете — и пробуждение души лирического я); показательна концовка, говорящая неожиданно не о мире природы, а о я: «А на душе благодать».
Ср. также в шутливом стихотворении «Хоть потолстеть мой дух алкает…» (1877): «Устали крылья от размахов». Пародируемая метафора мыслится самим автором как характерно фетовская.
Эта метафора употребляется поэтом и в письмах: «И вот навстречу возрастающему поэту раскрываю свои дряхлеющие крылья» (письмо К. Р. от 30 декабря 1887 г.) [Фет и К. Р. 1999, с. 261].
Ср. характеристику поэзии в письме графу Л. Н. Толстому от 16 апреля 1878 г. — «молния, которая приходит и уходит» [Фет 1982, т. 2, с. 255].
Грамматически правильным было бы молний.
Ср.: «Что же такое фетовекий мир? Это природа, увиденная вблизи, крупным планом, в подробностях, но в то же время чуть отстраненно, вне практической целесообразности, сквозь призму красоты» [Сухих 2001, с. 43]. При характеристике антитез, оппозиций, выражающих представление о двоемирии, как признака романтизма И. Н. Сухих ссылается на кн.: [Манн 1995]. Между тем разграничение мира идеального и мира реального в поэзии, относимой к романтической, совершенно не обязательно имеет характер жесткой антитезы; так, на единстве мира идеального и мира реального делали акцент ранние немецкие романтики [Жирмунский 1996, с. 146–147].
Впрочем, в отличие от многих других, писавших и пишущих о Фете, исследовательница делает несколько очень важных уточнений: мотивы гармонии мира природы и человека характерны для лирики периода 1850-х годов, в то время как в 1840-е годы изображаются конфликты в природе и в душе человека, в лирике конца 1850—1860-х годов гармонии природы противопоставлена дисгармония переживаний я; в лирике 1870-х нарастает мотив разлада и преобладает тема смерти; в произведениях 1880 — начала 1890-х годов «низкой действительности и жизненной борьбе поэт противопоставляет не искусство и единение с природой, а разум и познание» [Лотман 1982, с. 443]. Эту периодизацию (как, строго говоря, и любую другую) можно упрекнуть в схематичности и в субъективности, но представление о Фете — певце радости жизни она справедливо корректирует.
Но: поэзия Фета для Д. Д. Благого, в отличие от И. Н. Сухих, все же «романтическая по пафосу и по методу», как «романтический вариант» пушкинской «поэзии действительности» [Благой 1983, с. 19].
Как переломный, кризисный для поэта А. Е. Тархов называет 1859 год, когда были написаны тревожное «Ярким солнцем в лесу пламенеет костер…» и безрадостное, содержащее мотивы безблагодатности и тоски бытия и старения «Кричат перепела, трещат коростели…»; см.: [Тархов 1982, с. 34–37]. Следует, однако, учитывать, что 1859 год — это время издания обоих стихотворений, когда они были написаны, точно не известно; см.:[Бухштаб 1959б, с. 740, 766].
Ср. условное расхожее импрессионистическое определение свойств поэзии Фета, приведенное МЛ. Гаспаровым: «Мир Фета — это ночь, благоуханный сад, божественно льющаяся мелодия и переполненное любовью сердце…» [Гаспаров 1995, с. 281], Однако эти свойства поэзии Фета не мешают исследователю причислять его к романтикам; см.: [Гаспаров 1995, с. 287, 389; ср. с. 296]. Движение смысла в фетовских стихотворениях от изображения внешнего мира к выражению мира внутреннего, к вчувствованию в окружающую лирическое я природу, — «господствующий принцип романтической лирики» [Гаспаров 1995, с. 176].
