— Барииииинн!!! Голос Ульянки, младшей дочери Алёшкиной няни, Серафимы плыл над узким пляжем речки Гжелки. Молодой барин, вихрастый и белобрысый десятилетний Алексей Григорьевич Корнеев, недовольно обернулся на её крик.
— Что ты орёшь, Ульянка, как оглашенная! Рассердился барчук.
— Распугала всю рыбу, кухаркина дочь… Напустился Алексей на Ульяну.
— Барин. Вас маменька к себе требует срочно.
Вот тебе — на. Вздохнув и покачав головой стал торопливо обувать кожаные чикчиры- не босым же к матушке под светлые очи являться. Матушка хоть и из мелкопоместных дворян — воспитания строгого.
Критически осмотрев запыхавшегося от бега сына, мадам Корнеева осталось удовлетворённой его внешним видом.
— Причешись, Алексей и умойся. А потом иди в кабинет к дедушке. И возьми перо, бумагу и чернила.
Дедушка Алексея- отставной подполковник Пётр Алексеевич Корнеев — был худ, лыс и обладал мощным командирским басом.
— А, Алеша, пришёл наконец… прокаркал дед и сделал приглашающий жест рукой.
— Садись дворянин Корнеев. И готовься записывать…
— А что писать, дедушка?
— Как, что? Мемуары мои. Не ровен час, Богу душу отдам, а что вам, недорослям в наследство оставлю? Так раскладывай бумагу, чернила и позови Якова…
Яков старый и тоже абсолютно лысый лакей семьи Корнеевых, явился по зову Алёшки — через пару минут.
— Слушаю барин. Проскрипел Яков, поправляя ливрею.
— Плед принеси Яков. Зябко мне. И штоф с наливочкой. Вишнёвой.
— Слушаю. Яков поклонился, сверкнув гладким черепом, на солнце и церемонно поклонился.
— Дедушка, а доктор Берг, что намедни вас осматривал, говорил маменьке, что вам наливочку употреблять нельзя. Заметил Алёшка.
— А ну цыть, недоросль. Ты за мной, подполковником — кирасиром, будешь присматривать? Да мне все советы этих дохтуров прусских- по боку… Я — русский дворянин…
— Берг не пруссак, дедушка. Он из Голландии.
— Да по мне хоть из Ольденбурга. Немец — он немец и есть.
Тем временем неслышно появившийся Яков споро расставлял на небольшом столике пузатую бутылку домашней наливки, крошечную серебряную рюмку и тарелку со свежим паштетом по мадьярски. Затем быстро и бережно укутал ноги барина — толстым шерстяным пледом.
Корнеев старший лично налил рюмочку и ловко опрокинул её в рот, так же ловко он заглотал ложку нежнейшего паштета. Крякнул и позволил Якову быстрым движением шелкового платка, протереть ему губы и лихие, закрученные вверх, седые усы.
Ещё раз крякнув, дедушка жестом отправил лакея восвояси и вздернув вверх голову — сказал.
— Пиши, отрок Алексей, пиши…
«Сей рассказ, записан со слов меня, отставного подполковника, Корнеева Петра Алексеевича. Июня — первого дня, одна тысяча восемьсот десятого года»
— Написал?
— Да…
— Вот и славно. Продолжим. А ты, Яков- ступай, не мешай обучению.
— Я тогда, в годы войны Семилетней известной так же как Фридрихова война — трубачом служил в Киевском кирасирском полку, генерала Томаса Демику. По приказу покойной ныне императрицы, наша славная армия под командованием генерал-фельдмаршала, Салтыкова Петра Семёновича двигалась на соединение с цесарцами…австрийцами то бишь. Полководец сей, Салтыков, к сожалению сейчас мало известен, но в своё время имя его, гремело по всей Европе, почище нынешнего Буонапарте. А каких он орлов воспитал!? Румянцев, Суворов — все из его когорты вышли.
Так вот, вел наше войско славное, Петр Семёнович на Одер. Переправится, соединится с австрияками и одним ударом, раздавить этого задиру, Фридриха Великого. Но пруссаки не дремали. Лазутчики их, да разъезды гусарские, продвижение наше — засекли. Вызвал тогда король прусский, Фридрих, к себе генерала фон Виделя. Молод был фон Видель, храбр, настоящая сорвиголова. И говорит генералу Виделю — король.
— Русских, остановить немедля. Не допустить соединения с австрийцами. Любой ценой. Где увидишь русских, мой верный Видель — так налетай на них, подобно коршуну и бей без пощады. Получишь под командование отдельный корпус и все войска в районе переправ через Одер.
Горяч был фон Видель, да не умён — как часто бывает. Фельдмаршал же Салтыков наш, стар, да опытен, как лис седой. Пока Видель, свои полки да батальоны с эскадронами вдоль всего Одера разбросанные, в один кулак собирал, да траншеи с ретрашаментами(1) копал — старик наш, Петр Семёнович — в обход двинулся. Зачем немца в медный лоб бить, если за бока схватить можно?
— Устал писать? Осведомился дед, глядя на высунутый от усердия и напряжения, кончик розового Алёшкиного языка.
— Да дедушка, устал…
— А ты терпи. Представь, Алексей, что депешу срочную пишешь. В штаб, для князя Багратиона. Он ждать не будет, как и французы, язвить их в душу…
Напоминание о славном князе Багратионе и ненавистных французах, убивших под Аустерлицем, его, Алёшкиного отца, офицера-артиллериста, заставили Корнеева младшего снова вцепится в перо. Словно это не писчая принадлежность, а сабля или драгунский карабин.
— Днём, 22 июля 1759 года, после обеда, фельдмаршал Салтыков приказал играть «Марш!». Продолжил дедушка, неожиданно встав с кресла качалки, отбросив плед и проследовал к окну, опираясь на сучковатую палку, стоявшую, обычно у камина.
— После марша, остановились на ночном бивуаке. Утром смотрим, батюшки святы, прусскаков то мы, с фланга обошли. Они сбоку от нас, а мы, всей армией им в тыл нацелились. Вот немцы тогда забегали. Как тараканы, ей Богу. Пока фон Видель, нас с фронта ждал, мы ему сзади штыком погрозили. Говорил же, что Петр Семёнович — хитрее лиса. На войне- хитрость важна особенно.
Едва мы развернули позиции у Пальцига, как немцы атаковали наш авангард, гусарским полком Малаховского. Местность- была ручьями пересечена, и множество гусар из седёл вылетели, не доскакав до наших, казачьих аванпостов. Затем, мы конную батарею вперёд выдвинули и как картечью дали…
Дедушка, стал возбуждённо чертить клюкой в воздухе, воображаемое расположение русских войск и войск супостата.
— Пруссаки атаковали наш правый фланг, «косым боевым порядком». Колонна в четыре полка пехоты и три эскадрона кавалерии. Наши батареи, все восемь — картечью частили так, да и пехота русская, Сибирский, Угличский и Первый Гренадёрские полки- спуску немцам не давали. Пальба частая настолько, что дым пороховой, весь правый фланг закрыл. Только грохот и треск мушкетный стоял наверно, до самого Берлина. Генерала прусского, Мантейфеля, что колонну немецкую возглавлял- картечью порвало.
Видель, сорвиголова, снова в атаку ринулся. Подкрепил противоположный фланг, отрядом фон Гюльзена в пять батальонов. Теперь по левому флангу немец ударил. Сильно ударил, но артиллерия наша, втрое сильнее прусской. Немцы, как снопы под огнём на землю валились. Рядами буквально. В довершении, казачки Чугуевского полка — в копья ударили. Только от пруссаков — перья и полетели.
Остановится бы, фон Виделю, подумать, ан нет. Едва к нему на помощь, корпус генерала фон Веперснова, так он снова, как чёрт, ей Богу — на русских бросился. Кирасиры прусские — без поддержки пехоты, без артиллерии, галопом ручей пересекли — словно горная лавина в стык Сибирского и Пермского полков ударил. Смешалась наша пехота, Алёшка, не выдержала и в тыл подалась.
— Что дедушка, побежали наши? Удивлённо спросил Алёшка.
— Вот недоросль. Сказано тебе, в тыл подались. А не побежали… Рассердился дедушка, взял штоф и сам набулькал рюмку наливки. Сейчас он был похож на большого кота, которого обрызгали водой. От подагры, мучившей его последние годы, не осталось и следа. Глаза блестели, усы воинственно топорщились. Багрянцем пламенел старый шрам, тянущийся от нижней губы до самого левого уха.
— Так вот Алёшка. Тут мне приказ трубить «Fanfaro». Атака начинается. Киевский кирасирский и ещё три полка, стремя в стремя навстречу пруссакам выскочили. Сзади нас подпирал — Нижегородский драгунский. Тут такая рубка началась. Как сам фельдмаршал Салтыков, императрице Лизавет Петровне в донесении писал «Не было не единого выстрела, лишь сверкали шпаги и палаши».
Я в атаку рядом с самим генералом Демику- скакал. При мне, генерала, пуля из карабина его наповал убила. Словно ветром из седла сдуло. Да, храбрый был генерал, не чета многим нынешним, что лягушатников бояться.
Доскакали мы до пруссаков, сшиблись. Страсть чего творилось, кирасиры да драгуны друг друга палашами рубят, только кровь брызжет во все стороны. Немцы орут «Хох»,мы орём «Виват». Тут меня палашом и задели, Алёшка — вскользь правда. А у меня из оружия — только пистолет в седельной кобуре и горн в руках. Вот я горном и отмахнулся. Да так удачно, что прямо в лицо пруссаку попал. Тот заорал и с коня, прямо под копыта свалился. Я пистолет из кобуры выдернул, гляжу пруссак в пышной треуголке с нашим кирасиром рубится. Палаш так и сверкает. Думаю — ещё минута другая и нашего — этот пруссак в капусту нарубит.
