Владимир Краковский
Снежный автопортрет
Сережа Поченцов — мой лучший друг, и это я подарил ему коробку пластилина за шестьдесят четыре копейки. Когда я попросил шестьдесят четыре копейки у мамы, она впилась в меня подозрительным взглядом, но я объяснил, что это на подарок ко дню рождения, и она дала. Моя мама, как все взрослые, говорит, что детям нельзя давать деньги, они якобы нас портят. Став взрослым, я, вероятно, тоже буду так думать, но пока это причиняет мне одни неудобства. Например. Я поспорил на двадцать копеек с Женькой Старостиным: есть ли люди на Марсе? Мама возмутилась, сказав, что некрасиво спорить на деньги, если бы на конфеты — другое дело. Я пошел к Женьке, и мы переспорили на плитку шоколада за семьдесят копеек, и тогда мама дала, — научные споры она поощряет. Удивительно, как легко порою перехитрить взрослых.
Итак, я подарил Сережке Поченцову коробку пластилина и поэтому считаю себя первооткрывателем его таланта. Ибо без этой коробки зачах бы Сережкин талант, как зачах он у Раи Фантиковой, которая умела поразительно ясно подсказывать одними губами. Ей запретили, вызвали в школу маму, которая еще раз запретила, и теперь у Раи не получается, даже если она хочет.
На следующий день я пришел к Сережке Поченцову смотреть телевизор. Именинник сидел на полу, от него пахло скипидаром, а когда Сережка пожал мне руку, наши ладони так слиплись, что мы их еле разлепили.
Сергей очень смутился моему появлению и скромно, как все истинно великие люди, пробормотал:
— Леплю вот… Испортил твой подарок…
Как сейчас помню, меня укололо с левой стороны живота, чуть повыше резинки от трусов. Так меня укалывало потом буквально каждый раз, когда я видел вылепленные Сережкой фигурки. Наверное, это и есть восторг перед произведением искусства. На этот раз меня укололо, когда я увидел пластилинового кота, точь-в-точь кот Тимка. Осмотревшись, я заметил и самого Тимку, привязанного за все четыре лапы к низенькой скамейке, чтобы не удрал.
Я возразил, что вовсе не испортил, что мне нравится его работа, и предложил вылепить еще и Финта — так зовут мою собаку.
— Что ты, — испугался Сережка, — ведь я не умею.
Да, в те дни Поченцову были еще доступны сомнения, он считал себя обыкновенным средним учеником шестого класса, у которого всего две пятерки и даже одна тройка в табеле за пятый. Он имел общую слабость играть в футбол и почитал за особую честь стоять в воротах.
Так вот, в развитии Сережкиного таланта виноват я. Я не только подарил ему пластилин, а заставил его уверовать в свою силу, много дней подряд говорил о его таланте в классе и принес в школу скульптуру кота. Все осторожно ее трогали и говорили: это настоящее искусство.
Когда кончился пластилин, Сережка разыскал на обрыве городского парка глиняные залежи, своим умом разработал состав: замешивал в глину песок и еще что-то, чтобы не трескалась и лучше лепилась. С тех пор я не помню, чтоб в доме Поченцовых был чистый пол. Казалось, идет бесконечный ремонт.
Весь класс стал помогать скульптору. Рая Фантикова, у которой мама работает в библиотеке, принесла толстую книжку по искусству, Женька Старостин — его отец печник — подарил целое ведро первосортной глины. Сережка рос как на дрожжах. В течение месяца он вылепил атомный ледокол «Ленин» и самовар, моего Финта и глиняный торт, такой похожий, что его хотелось лизнуть. Это замечание удивило скульптора, сказавшего, что у меня «потребительское отношение к искусству». Теперь он часто произносил ученые фразы, — это после книжки по искусству.
Весь класс хорошо понимал, кто мы, а кто Сережка Поченцов. Мы знали, что умрем и через пятьдесят лет о нас забудут и близкие родственники, а Сережка останется бессмертным даже для жителей других континентов. Мы знали это и не винили судьбу в несправедливости. Тем не менее, когда Сергей приносил свои работы, мы говорили ему о недостатках.
Первое время скульптор слушал наши замечания, открыв рот. Если нам не нравился хвост волка, он бросался исправлять хвост, если нас не устраивал клюв журавля, он мигом переделывал клюв. Потом он стал изредка возражать, но все-таки соглашался, однако вскоре наступил день — не согласился. Это случилось в споре с Раей Фантиковой. Она полжизни прожила в Средней Азии, и поэтому ее замечание насчет верблюжьих горбов было авторитетным. В ответ Сережка спокойно отщипнул кусочек глины и протянул ей:
— Ну-ка, покажи какие…
И мы поняли, что он насмехается.
Рая взяла глину, запачкала пальцы, у нее даже слезы выступили, но ничего, конечно, слепить не сумела. Когда из глаз совсем уже закапало, она бросила глину на пол и выбежала из класса.
Сережка только этого и ждал. Он усмехнулся одной верхней губой и произнес:
— Критиковать умеют миллионы, а делать, — тут он усмехнулся, — единицы.
Уже тогда можно было догадаться, что Сережка зазнался, но мы поняли это гораздо позже, зимою, да и то не в самом начале, когда трещали морозы, но не было снега, а когда выпал снег. Недаром говорят: как снег на голову. Вот он и свалился, этот снег, в одну прекрасную ночь и накрыл наш город такой шапкой, что наутро я с трудом раскопал во дворе будку Финта. Я думал, Финт замерз, но он выскочил из-под снега веселый, тут же залаял, и от него валил пар.
И с этого дня стало тепло. Снег под ногой мурлыкал как котенок — сыто и важно, — самая пора играть в снежки.
Как-то вызвал меня директор — Василь Кириллович.
— Здорово в тебя вчера снежком залепили, — сказал он, когда я вошел в кабинет.
— Здорово, — согласился я. — Мама щеку вазелином смазала — и все прошло, даже удивительно… А вы откуда знаете?
— Видел, — усмехнулся Василь Кириллович, — случайно из окошка выглянул, когда ты сидел на снегу и плакал.
Потянуло же его выглянуть именно в такой момент! Мне стало очень стыдно, тем более что в кабинете сидело еще много ребят — председатели всех пионерских отрядов, я ведь тоже председатель.
— Снежки, конечно, хорошее дело, — продолжал директор, обращаясь ко всем нам, — но не вечно же друг другу синяки ставить. Есть дела поинтереснее…
На следующий день было повешено объявление такого содержания: «С 18 по 21 декабря проводится конкурс на лучшую снежную фигуру, в котором могут принять участие все пионерские отряды. 22 состоится заседание жюри конкурса и отряду-победителю будет вручен приз». Дальше шел список членов жюри, в котором была и моя фамилия.
Ни одной секунды я не сомневался, что приз будет у нас. Ведь в нашем отряде Сережка Поченцов, чье имя скоро прогремит на всю планету! Поэтому, когда решали, какой назначить приз, я мигом прикинул в голове, что больше всего любят наши ребята, и выкрикнул:
— Настольный теннис!
— Думаю, лучше лыжи, несколько пар для походов, — возразил директор.
Я оказался мужественным и твердым. Бесстрашно спорил с Василь Кирилловичем, убеждал, что снег нынче липкий, из него можно лепить фигуры, но плохо ездить на лыжах. Я говорил также, что, по свидетельству ученых, климат на земле неуклонно теплеет и поэтому нужно больше думать о лете, чем о зиме.
— Настольный теннис, — повторял я. — Лучше не придумаешь.
Меня поддержали другие ребята, директор вынужден был согласиться, и я тут же побежал в класс, чтобы сообщить радостную весть. Радостную потому, что у меня ни на мгновение не появлялось сомнений, что победителем будет наш отряд.
Уже когда обсуждали, какую фигуру лепить, мне не понравилось то, что Сережка молчал. В этом молчании чудилось что-то нехорошее. Я вообще умею предчувствовать. Когда позапрошлым летом отдыхали в пионерском лагере, мне вдруг показалось, что дома что-то случилось. И точно. Приезжаю — оказывается, у меня родилась сестра. Розовая такая, невысокого роста, безволосая и очень невнимательная. Я ей игрушку дарю в честь дня рождения, а она и не смотрит.
Вот и здесь я тоже ощутил неладное. А по дороге домой предчувствие оправдалось. Идем мы, сшибаем сосульки с крыш, а Сережка и говорит:
— Знаешь, я не буду с вами лепить.
— Как это, — спрашиваю, — не будешь?
А у Сережки лицо задумчивое и важное, как у классиков на портретах.
— Не буду, и все. Вы только помешаете мне творить. Я и без вас приз завоюю. Буду индивидуально работать. Ты, как друг, должен понять.
Это значит, я, как друг, должен оправдать его предательство. Сначала я так растерялся, что хотел хлопнуть Сережку по голове кулаком. Потом взял себя в руки и стал убеждать. Битый час стояли у нашего дома, потом полчаса на лестничной клетке третьего этажа, а я все убеждал, убеждал…
Обиднее всего, что директор не разделял моего негодования. Слушал и улыбался. Молчал и улыбался. Чтобы объяснить ему всю низость Сережкиного падения, я так размахивал руками, что свалилась шапка. А Василь Кириллович только хитро щурился, а под конец сказал:
