Зима выдалась ранняя, снежная, морозная. Глубокий снег выпал еще до рождества, и ночами от мороза потрескивали стены изб и деревянные изгороди. Под топорами дровосеков большие колоды раскалывались, словно сосульки. Большие и малые птахи гибли от холода и голода. Иная ворона, отогревшись возле печной трубы, взлетала и тут же падала замертво, раскинув крылья: восточный ветер пронзал ее грудь морозным копьем. Куропатки выкапывали себе норы в снегу и отлеживались в них, прижавшись друг к другу, или громоздились друг на друга кучей и при этом могли легко стать добычей какого-нибудь хищника или охотника. Но утрам птицы стаями ползли по снегу к домам, надеясь найти там какую-нибудь пищу. Невесть откуда, из-за топей и болот, на холмы среди полей, где ветер сдул часть снега с озимых, прискакивали зайцы.
Общества защиты животных и охраны природы опубликовали воззвания, призывая люден проявлять милосердие к обитателям леса — птицам и зверям. Самый большой отклик нашли эти воззвания на каменных улицах городов, где почти не о ком было заботиться, не считая какого-нибудь голубя или воробья. Но и в деревне кое-где проявлялись просвещенные настроения, особенно среди школьников, потому что учителя объяснили нм, как красиво и хорошо, например, заботиться зимой о певчих птицах, ведь они по весне поют и вьюг гнезда обычно именно там, где могли прокормиться зимой. А уничтожая вредных насекомых, птицы сторицей вознаграждают людей за заботу и потраченный на них зимой корм.
С подобным прекрасным поучением приехали на рождество из школы домой, на хутор Мяэ, Куста и Арри и тайком от всех принялись проводить его в жизнь.
За домом, где ветер, завихряясь, сдул с земли снег, они насыпали зерна: там было видно множество маленьких птичьих следов, а чуть подальше от дома, на поле, кинули несколько пригоршней клевера, потому что они обнаружили заячьи следы. Названый провиант они положили за домом еще и потому, что здесь птицам и зверькам, которые подбирались поближе к жилью в поисках корма, меньше могли помешать, чем перед домом. К тому же сквозь щели задних ворот примыкающего к дому гумна и сквозь дыры в ограде удобнее было наблюдать за теми, кто приходил кормиться. И если Куста и Арри вдруг исчезали из комнаты, можно было наверняка сказать, что они торчат у старых задних ворот и подсматривают, что творится за домом, пока холод не загонит их обратно в комнату.
Самым захватывающим для них был вопрос: прискачут ли зайцы поесть клевера или нет? И когда, наконец, мальчишки обнаружили, что заяц действительно приходил, их охватило волнение, которое по ночам даже не давало им спать. Раньше они всегда мечтали о том, как в сочельник поедут в церковь — в санях на нерубленом сене, с колокольчиками, — но теперь они только и думали о том, как бы остаться дома, как бы устроить так, чтобы в сочельник все уехали в церковь, а их оставили, и тогда, напялив на себя все теплые одежки, они смогут сторожить возле задних ворот гумна, поджидая зайца. Почему-то они считали, что в вечер под рождество заяц непременно должен появиться. У них на хуторе Мяэ шкворчит в жаровне мясо, пахнет вкусной кровяной колбасой, ждут своего часа в кладовке холодец и булки — конечно же, заяц должен прийти в сочельник поесть клевера.
Но получилось несколько иначе, чем хотелось мальчишкам. Велико же было всеобщее удивление, когда обнаружилось, что ни Куста, ни Арри вдруг не хотят в рождественский сочельник ехать в церковь. Отец осведомился:
— Что это им взбрело в голову? Всегда хотели и говорили, я уже велел задать осмину овса старой кобыле, а они вдруг — не хотим!
— Да ведь заяц же, — пояснила мать. — Заяц приходит есть клевер за домом. Больно хотят его подстеречь.
Отец был недоволен: ему не нравилось, что сыновья — а ведь они уже большие, школьники — из-за какого-то зайчишки хотят не пойти в церковь. Однако, немного подумав, он сказал:
— Пусть делают что хотят, я их неволить не стану, только вот зря задали овса старой кобыле.
— Значит, у нее тоже сегодня сочельник, — сказала мать.
— Но тогда пойди и задан остальным тоже, ведь не у одной кобылы сегодня сочельник, — рассудил отец. — Ханс! Ханс! Эй! — крикнул он в переднюю комнату. — Поедет кто-нибудь сегодня в церковь или нет?
— С мальчиками я бы поехал, — ответил Ханс, — но если они не хотят, то и ехать незачем. Да и мороз крепко за нос хватает.
— Тогда пойди и принеси остальным лошадям тоже немного. Старая-то кобыла уже получила свое. Каждой по три горсти овса и по пять горстей тонкой мякины. Да хорошенько перемешай.
Так решилось с поездкой в церковь, а Куста и Арри могли теперь весь сочельник подкарауливать зайца. Между прочим, оказалось, что их затея очень заинтересовала и Ханса. Когда вопрос о поездке в церковь был полностью улажен и все занялись своими делами, Ханс снял с вешалки свою старую, заряжаемую с дула одностволку и принялся протирать ее пучком пакли.
Едва он навернул пучок пакли на шомпол, мать сказала ему с укором:
— И чего ты трешь эту рухлядь в такое дорогое время. Не пойдешь же ты завтра, в рождество, ворон стрелять! А если отец увидит, попадет тебе, он и так уже почти сердит, потому что мальчишки из-за какого-то зайца не захотели поехать в церковь.
Но Ханс не обратил внимания на слова матери, ничего не ответил ей и продолжал возиться почти на ощупь в темном углу со своим старинным ружьем, пока не сделал все, что надо. Он вложил хороший заряд пороха и нулевую дробь. И пистон установил на место и прижал его курком. Затем осторожно повесил ружье на крючок. Потом он тихонько пошел на гумно, проведать мальчишек, которые стояли у задних ворот, каждый возле своей щели.
— Ребята! — крикнул он. — Заяц уже там?
— Пока нет, — ответил тихий тревожный шепот, — Он пришел и принялся было есть, но кто-то зашумел, и он задал стрекача. Но он снова придет, непременно!
— Если появится, скажите мне, я тоже хочу посмотреть, беляк это или серый луговой.
Сказав так, Ханс вернулся в комнату, а Куста и Арри остались взволнованно ждать.
Мать как раз начала ставить еду на стол, когда Арри прошмыгнул в комнату и таинственно произнес:
— Ханс, ну иди! — и тотчас же бросился назад, не дожидаясь Ханса.
Тот схватил ружье и поспешил вслед за братьями в темноту гумна. Мальчишки не догадывались, что у Ханса было с собой огнестрельное оружие, поэтому они сильно испугались, когда в темноте вдруг послышался щелчок курка, следом за которым сразу же раздался выстрел. На миг дым заслонил видимость, затем Ханс крикнул:
— Лежит, чертяка! От мужчины ему не спастись! — и побежал с ружьем в комнату, из комнаты во двор и за дом, а Куста и Арри помчались следом за ним с таким азартом, что только двери хлопали.
— Ох, ненормальные! Ну что за беготня! — проворчала мать. — Ты, Ханс, ничуть не умнее младших.
Но мать говорила больше сама с собой, потому что бегуны оказались во дворе еще до того, как она успела произнести свои слова. Вскоре сыновья шумно вернулись. В руке у Ханса болталось что-то серое.
— Вот он, этот длинноухий, — хвастливо сказал Ханс, бросив зайца посреди комнаты. — Как есть ушанка.
Куста и Арри почти онемели от волнения.
— Ох, безумные, что же вы наделали! — сказала мать. — Отец читает в задней комнате, а ты со своим старым ружьем кровь животным пускаешь!..
Громкие восклицания и шумная суета выманили из задней комнаты отца, а вместе с ним и маленького Индрека.
— Откуда это? — спросил отец, увидав зайца.
— Да вишь, Ханс-то… за домом… своим ружьишком… — ответила мать, как бы извиняясь и опасаясь, что отец рассердится.
Но отец не рассердился. Хотя он и понимал, что, по сути дела, следовало бы рассердиться — ведь вместо того чтобы ехать в церковь, мальчишки подстерегли и убили зайца, — но почему-то нынешним вечером в его сердце не находилось места для гнева. Помолчав, он посоветовал, перед тем как уйти:
— Шкурку надо бы сразу снять, пока он еще теплый, так лучше.
На это Ханс ответил:
— Конечно, пока теплый, у меня это быстро.
— А я как раз собиралась колбасу с огня на стол нести, — сказала мать.
— Повремени чуток, я сниму шкурку, — попросил Ханс.
И мать повременила нести на стол кровяную колбасу и свинину.
Пока Ханс готовился снимать с зайчишки шкурку, Куста и Арри сидели возле мертвого зверька на корточках.
— Теперь ему хорошо, тепло тут в комнате, — говорил Арри.
— Завтра в кастрюльке ему еще теплее будет, — отвечал Ханс, засучивая рукава.
А маленький Индрек, Инну, болезненный, худой, большеголовый мальчуган с синими прожилками на лбу, сидел на корточках рядом, с братьями и, не говоря ни слова, глядел не отрываясь на зайца. Смотрел на застывшие, полуприкрытые глаза зайца, смотрел на них так, словно у зайца больше и не на что было смотреть. Эти глаза напомнили ему глаза заколотых овец, головы которых осенью приносили в корзине домой, чтобы ошпарить кипятком, а после еще опалить на огне, так что весь дом и все вокруг него наполнялось едким запахом паленой шерсти. Инну знал, что означают застывшие, полузакрытые овечьи глаза, и каждый раз, когда видел их, все его хиленькое тельце охватывала безумная грусть и какой-то необъяснимый ужас, и он плакал, плакал до судорог.
