Мы ехали в Байрам, в городок на краю пустыни Каракумы.
Чтобы нам с мамой было не скучно, шофёр снял стекло из окошка в передней стенке фургона.
Шофёра звали Бахрам. Он вместе с отцом уже много лет служил в армии. И они хорошо знали друг друга.
И я тоже хорошо знал Бахрама. Он в дороге всегда пел. А я слушал.
Мой отец был военным инженером, и мы часто переезжали с места на место. Жили в военных городках, в пустыне, на берегу Каспийского моря, в горах Тянь-Шаня.
Я любил большие переезды, когда все вещи укладываются в машину. Мама устраивается рядом со мной в кузове фургона, а отец садится рядом с шофёром в кабину.
И — здравствуй, дорога!
Встречный ветер полощет брезент навеса. Наш фургон, в котором всегда оставалось много свободного места, переваливается через барханы, скачет по камням, ползёт по руслам высохших рек, останавливается на переездах у шлагбаумов.
Вот мама раскрыла дорожную сумку и передала отцу и Бахраму по яблоку.
— «Прекрасное яблоко! — запел Бахрам. — Яблочко упало с дерева и покатилось по дороге. И другие деревья укрыли его своей тенью…»
Бахрам пел удивительные песни в дороге. Яблоко, простое яблоко из дорожной сумки, а у него получилась песня. И я вспоминал деревья во дворе нашего прежнего дома.
Мы выехали на рассвете, когда все ещё спали. Только сосед Гришка пришёл проводить нас. Он привёл с собой Пушка, который зевал и дрожал от холода.
Мы с Гришкой учились в четвёртом классе и всю зиму изобретали порох. Однажды порох взорвался в бумажном пакете и выжег мне метку над глазом, искра попала прямо в бровь. Мама так перепугалась, что высыпала весь запас самодельного пороха в кадушку с дождевой водой, а потом сказала, что очень рада, что мы переезжаем на новое место, потому что там нет Гришки и я перестану выдумывать порох.
А мне было жаль пропавшего пороха. И с Гришкой расставаться не хотелось. Мы с ним славно проводили время. Порох изобретали, весной учили Пушка плавать, смотрели кино под открытым небом — «Семеро смелых» или «Остров сокровищ». Если залезть на крышу гаража, то весь экран виден очень хорошо. И билетов покупать не надо.
Я был уверен, что Гришка станет когда-нибудь профессором, потому что он носил очки в роговой оправе и знал много такого, о чём я и понятия не имел.
Жаль только, что у Гришки отец был не военный, и поэтому они всегда жили на одном месте. Грустно всё-таки уезжать. Когда ещё найдутся новые знакомые, и какие они будут; тоже неизвестно. А Гришка славный мальчик. И Пушок тоже славный.
Ветер рванулся и затих.
Гришка и Пушок долго бежали за нашей машиной по утренней пустынной улице, и я махал им рукой и кричал:
— До свидания!
Машина у нас была старая, номер 17 — 28. Бахрам иногда прямо на ходу что-то в ней починял, держа руль одной левой рукой.
И машина пофыркивала, шла вперёд, как будто ничего другого ей и не надо было, только бы катить вот так через пески, без дороги, навстречу ветру.
Иногда она шла как-то боком или прыгала с бархана на бархан, громыхая крыльями. Только что сама не могла ходить следом за Бахрамом, а так она была вполне похожа на верного иноходца.
— Посмотрите на эту прекрасную машину 17 — 28, - говорил Бахрам. — Ей уже давно пора на капитальный ремонт, а она идёт по этим пескам, где нет дорог.
Когда мы взбирались на бархан, машина становилась на дыбы, и мы откатывались со всеми нашими вещами к задней стенке фургона, а когда машина прыгала с бархана вниз, мы прижимались к шофёрской кабине. Мама не выпускала из рук походной аптечки.
Бахрам был в восторге от своего «иноходца» и мчался по такырам плоским и твёрдым участкам пустыни — с бешеной скоростью.
— Я люблю встречный ветер, — сказал отец, протирая платком защитные очки.
Встречный ветер далеко назад отгонял пыль, поднятую колёсами нашего фургона.
Мы уже часа два ехали через пески. И вдруг увидели человека под парусиновым зонтиком. Через плечо на ремне у него висел плоский фанерный ящик. Он поднял руку, и наш «иноходец» остановился перед ним как вкопанный. Даже слегка взбрыкнул задними колёсами.
— Добрый день, — сказал человек с зонтиком. — Подвезите меня, если нам по дороге.
— Все путешествующие — дети пустыни, — сказал нараспев Бахрам. — Мы едем в Байрам.
— Мне тоже нужно вернуться в Байрам, — сказал человек с зонтиком.
И мы взяли его с собой. Нашего нового знакомого звали Муравьёв. Он сложил зонтик и взобрался со своим фанерным ящиком в машину. Муравьёв был агроном из Байрама и собирал в песках цветы.
— Какие цветы? — удивились мы.
— Теперь весна, всё цветёт, — сказал Муравьёв. — Неужели вы не видите?
Он раскрыл свой фанерный ящик, и мы увидели под стеклом кругленькие маленькие цветы, узкие листочки, похожие на чешуйки.
— Растения пустыни, — с уважением сказал Муравьёв. — Вот это — злак селин, которым кормятся зайцы, а это — листочки песчаной акации, под которой ночуют тушканчики, а это — ветка астрагала…
— Где же вы всё это нашли?! — удивилась мама.
— В лесу, — ответил Муравьёв. — Сейчас мы его увидим. Минуточку! — И он сказал Бахраму: — Чуть-чуть левее.
Бахрам повернул налево. Отец взглянул на часы и не стал возражать. А я подумал: «Какой лес в пустыне? Всякий знает, что здесь нет никакого леса…»
Машина взобралась на бархан и остановилась. Мы выпрыгнули на песок.
И увидели саксауловую рощу. Из песка поднимались и переплетались друг с другом корявые сучья серого цвета. Издали они казались белыми.
Длинные витые тени падали на песок. Это был странный лес: без листьев, без настоящей тени. Я потрогал ветку саксаула. Она была твёрдой, как кость.
Зимой мы топили печку саксауловыми дровами. Но я ещё никогда не видел, как саксаул растёт в песках.
Песок в саксауловой роще был твёрдым и не осыпался под ногами.
Корни удерживали его прочно. Внизу, возле одного куста, трепетал прозрачный, как бы слюдяной, в узорах, чехол, застрявший между корнями.
— Змея проползла и сбросила старую кожу, — сказал Муравьёв.
Я думал, что мы и змею тут же увидим, но никаких змей вокруг не было.
Это меня очень огорчило.
Муравьёв и отец говорили о хлопке.
— Песок наступает на поля, — жаловался Муравьёв, — заносит хлопчатник.
Ветер усиливался, и верхушки барханов курились, песок маленькими облачками перелетал в воздухе. Но в саксауловом лесу песок был неподвижен, и ветер не мог его сдвинуть с места.
Вдали показался караван верблюдов, нагруженных тюками с хлопком.
Впереди ехал проводник на ослике, а рядом с ним красноармеец на лошади.
Они о чём-то между собой говорили.
Караван прошёл далеко от нас и скрылся за барханами. И показалось, что пустыня опустела.
Солнце приближалось к зениту. Серая пыль клубилась под колёсами. Фургон шёл, ныряя между барханами.
От жары все приумолкли. Муравьёв, откинув край парусинового тента, смотрел в пески.
А я всё думал о порохе, о саксауловых рощах, которые защищают хлопковые поля, о Байраме…
И вдруг мы услышали звуки флейты. Они лились откуда-то из-за бархана. Первой откликнулась мама. Она широко открыла глаза, посмотрела на нас с удивлением и сказала:
— Музыка! Вы слышите? Или мне это снится?
Бахрам выключил мотор, и машина остановилась в нерешительности. В самом деле, это была флейта. Но откуда и почему здесь музыка?
Мы вышли из машины и поднялись на гребень песчаного холма. И сразу увидели флейтиста. Он стоял внизу, под другим барханом. В белом чесучовом костюме, в круглой соломенной шляпе с чёрной лентой, с цветочком в петлице.
Флейтист играл, закрыв глаза. Чёрная флейта переливалась на солнце серебряными клавишами. Тень от бархана укрывала его полупрозрачной пеленой.
Мелодия, которую он играл, была грустная и протяжная.
Мы не сводили с него глаз. Когда он перестал играть, мама захлопала в ладоши. Флейтист открыл глаза, увидел нас, нисколько не удивился и раскланялся.
— Ария Орфея, — сказал он. — Из оперы Глюка.
Мы познакомились. Музыканта звали Герасим Утин. Он попросил, чтобы его называли просто Гера.
— Что вы тут делаете один в пустыне? — спросил отец.
Гера положил флейту в футляр. Он чувствовал себя в пустыне, как на сцене.
— Вы спрашиваете, что я тут делаю? — сказал он. — В настоящее время я репетирую свой номер, потому что имею обыкновение репетировать с десяти до одиннадцати, что бы ни случилось. Который теперь час?
