Аделаида Котовщикова
Юлька
В желтом свете уличных фонарей поверхность тротуара кипела от дождя.
Прохожие попрятались в подъезды и подворотни.
— Ну, это надолго! — Старик в пенсне и фетровой шляпе зябко поднял воротник пальто.
Александра Николаевна кивнула. Туго набитый портфель и сетка-авоська оттягивали руки. Хоть бы на минутку утих дождь. Всего квартал остался до дома, да ведь сразу промокнешь до нитки.
Люди в подъезде чему-то смеялись, заглядывая на улицу.
— Этим стихии не страшны, — проговорил старик в пенсне, и по тону его было неясно, иронизирует он или завидует.
Александра Николаевна выглянула, и сердце у нее екнуло.
По опустевшему тротуару под сплошным ливнем медленно шли двое. Мальчишка был длинен и тонок. Девчонка едва достигала ему до плеча, берет на самом затылке, темные косы, переброшенные на грудь, висят двумя мокрыми жгутами. Она что-то гудела сердито. Слова, заглушаемые шелестом дождя, не долетали в подъезд. Но этот низкий, ребячливо властный голос зазвучал в ушах женщины, едва она увидела шевелящиеся губы девчонки.
«За что-то ругает его по обыкновению…» Александра Николаевна подавила вздох: не хотелось, чтобы люди в подъезде заметили ее волнение.
Зыбко, сквозь завесу доледя, проплыло лицо юноши, и такая отрешенность от всего окружающего была в серых глазах, что Александра Николаевна на секунду зажмурилась. Господи, да что им дождь? Они его просто не замечают.
А дома Костя соврет. «Где ты был?» — спросит она. И он буркнет: «У товарища». — «Но ты весь мокрый. Вы ходили по улицам?» — «Может быть». Никогда прежде не лгавший ее мальчик, открытый и простодушный, ни за что не признается, что провожал девчонку, которая живет за углом. Провожал!
Когда это началось? Очевидно, когда Александра Николаевна была в доме отдыха. Накануне отъезда в Ленинград она получила письмо от сослуживицы по районной библиотеке:
«На днях заходила к Косте и удивилась. Комната прибрана, сварен обед, так что он обедал дома, а не в столовке. Оказывается, приходили девочки из школьного комитета комсомола и все сделали. Даже трогательно, правда? Посмотрела я на Вашего десятиклассника — этакий молодец под потолок ростом, к тому же не шалопай какой-нибудь, вспомнила, как мы все уговаривали Вас уехать хоть на две недельки, а Вы все колебались, боялись сыночка одного оставить, и даже смешно мне стало…»
Прочитав письмо, Александра Николаевна лишний раз порадовалась, что завтра будет дома. Почему это девочки вдруг окружили Котьку заботой? Может быть, он заболел? Девочки в гостях у Кости — как это непривычно!
Оказалось, что Костя проспал, а в классе думали, что он заболел.
— И девчонки пришли, — со смехом рассказывал Костя. — Навестить больного! Ха-ха! В магазин ходили…
— Пропустил-таки школу, ротозей! — ворчала Александра Николаевна, а сама любовалась его высоким лбом, с которого он отбрасывал русый волнистый чуб, его ясными глазами, забавным, темнее волос, еще ни разу не бритым пушком на верхней губе.
— А что за девочки приходили?
— Муся Чернова, знаешь, сейчас секретарь. И еще там одна…
— Тоже из комитета?
— Нет, не из комитета… Мусина подруга. Что ты допытываешься?
— Ничего я не допытываюсь! — Мать удивил его изменившийся тон.
Она принялась за уборку и обнаружила в кухне кастрюлю с остатками пригоревшей каши. Отдирая от дна ножом черные ошметки, поинтересовалась:
— Кто ел эту кашу?
— Мы с Сережкой.
— А девочки ели?
— Нет.
— Почему же?
— Не захотели. Мы их уговаривали.
— Надо было заставить. Молодым хозяйкам полезно есть кушанье собственного производства. Все-таки срам. В девятом классе — и не суметь сварить кашу. В шестнадцать лет. Или сколько им там?
— Мусе шестнадцать, она на три месяца младше меня. А Юльке, наверно, еще пятнадцать…
— Юльке?
— Да. А что такого?
Мать пристально посмотрела на покрасневшего сына. Он глупо ухмыльнулся.
— Из-за чего ты ерепенишься? Кажется, я про Юльку слышала от твоих мальчишек. Она из того же девятого, что и Чернова.
На другой день часов в пять дня Александра Николаевна сидела и штопала Костины носки. За столом сын склонился над учебником тригонометрии. В окно светило неяркое осеннее солнце.
Торопливый, дробный стук в дверь — и в комнате появилась темнокосая девочка в красном беретике. Большие темные глаза ее смотрели сумрачно, чуть диковато.
— Здравствуйте, — голос у девочки был низкий.
Костя вскочил с покрасневшими щеками, бестолково затоптался у стола.
— Мама, это Юлька…
— Здравствуй, — приветливо сказала Александра Николаевна.
Юлька приблизилась к Косте и принялась вполголоса его упрекать:
— Почему ты не принес мне книгу? Что за безобразие! Так не делают! — Она повернулась к Александре Николаевне: — До свиданья.
Костя вышел вслед за девочкой. Они стояли на лестничной площадке. За неплотно прикрытой дверью гудел недовольный голос Юльки, изредка прерываемый Костиным каким-то незнакомым коротким смехом.
Костя вернулся в комнату и через полчаса исчез, сказав, что ему необходимо сбегать к однокласснику Сереже Кузнецову. А Сережа вскоре пришел сам. Узнав, что Костя пошел к нему, он поморгал недоуменно, потом его лицо приняло неопределенно загадочное выражение.
— Может быть, подождешь? Разминулись.
— Да уж, дождешься его! — ответил он с досадой. — Вот кладу на стол тетрадь по алгебре.
Костя явился домой поздно, прозябший, с посиневшим носом. Наспех проглотил ужин и поспешил сесть за учебники.
— С кем же ты гулял столько времени? — спросила мать.
Никакого ответа. Всегда он охотно делился с ней всем, что его занимало. Иной раз приставал с рассказами о том, что случилось в школе или у товарищей, а она ласково гнала его: «Отвяжись, милый, мне некогда. Потом расскажешь».
— Костя, я тебя спрашиваю… Здесь Сережа приходил.
— Я его видел. Не мешай мне, пожалуйста, заниматься.
Мать промолчала. Никогда прежде не замечала она ка его лице этого выражения замкнутости, скрытной озабоченности.
А недели через две она спросила, стараясь придать своему голосу возможно больше спокойствия и безразличия:
— Ты ей помогаешь?
— Мы занимаемся геометрией.
— По четыре часа?! Каждый день?
— А что? — не поднимая глаз от книги, сын пожал плечами. — И вовсе не каждый день.
«Соврал и не покраснел», — отметила про себя Александра Николаевна. От соседки она знала, что Юлька была здесь и сегодня, и вчера, и позавчера, и третьего дня.
— Разве ей трудна геометрия?
— А какое тебе, собственно, дело? — Теперь в его тоне вызов.
— Это отнимает у тебя слишком много времени.
— Не беспокойся. Сдам экзамены не хуже других.
— Самоуверенность никому еще пользы не приносила… Но ведь дело не только в занятиях. Вообще… Она ведь сидит у тебя без конца…
Лицо у Кости вспыхнуло. Он вскочил. Александра Николаевна и опомниться не успела, как две широкие ладони были сзади подставлены ей под локти, ноги ее оторвались от пола… И вот она уже стоит в передней.
— Так будет всегда, когда ты вздумаешь заговорить о… об этом! — сдержанным баском произнес Костя и перед носом матери осторожно, чтобы не задеть, прикрыл дверь.
Ошеломленная, внезапно очутившись в темноте передней, Александра Николаевна в первый момент подумала: «А сильный какой! Как пушинку меня…» Стало грустно: вспомнился Костин отец, погибший на фронте. Он, бывало, с такой же легкостью поднимал ее одной рукой, приговаривая: «Ну и цыпленка ты у меня, настоящая цыпленка!» Костя об этом не мог знать, а вот туда же — поднимает! Но тут же она возмутилась, рванула дверь:
— Ты совсем, я вижу, очумел! Мать, как щенка!
Он стоял и ждал за дверью. Его глаза смеялись, потом стали чужими.
— Наоборот, очень вежливо. И так будет всякий раз, я сказал… На эту тему не желаю разговаривать!
— Мало ли чего ты не желаешь! Не все приходится делать по желанию.
Александра Николаевна легла за ширмой, кажется, впервые в жизни не сказав сыну: «Не засиживайся, а то не выспишься, утром будет трудно вставать» — и не пожелав ему спокойной ночи.
Через несколько дней она увидела их шагающими под дождем.
«Не простудился бы!» Дома она прежде всего вытащила из кладовки его старые ботинки: «Те, что на нем, до утра не просохнут». Потом стала торопливо готовить ужин.
На кухню вышел сосед — коренастый седоусый монтажник. Попыхивая трубочкой, он заговорил тонким голосом:
— Прошлый раз на улице я видел вашу невестушку. — Александра Николаевна чуть не выронила картофелину, которую чистила. — Бежит она, руками размахивает, хохочет. Прохожие оглядываются. В общем, смерч, а не девица. В наше время каждый цыкнул бы на нее хорошенько: мол, веди себя прилично в общественном месте.
