Едва расклюет грач зиму, едва появится первая прогалинка на солнечном склоне увала, как ноги сами несут нас в степь.
Скинем надоевшие за зиму валенки и ну гонять босиком в догоняшки по оттаявшей полянке, играть в лапту, в бабки или выковыривать сломанными складешками кандык — первую сладкую травку!
Внятен дух просыхающей земли, талого снежка, прошлогодней травяной прели и еще чего-то, отрадного сердцу, долгожданного, весеннего.
А кругом еще снег.
Но умолкли вьюги-подерухи, отступился трескун мороз, и земля, дождавшись заветного часу, отходит.
С каждым днем сугробы съеживаются, оседают, отрываются друг от дружки. Издали — будто гуси-лебеди присели отдохнуть и вот-вот снимутся и улетят.
Не сегодня завтра совсем улетят.
А как обогреет хорошенько весеннее солнышко, как сбросит земля остатки ноздреватой снежной корки и дымчато подернется слабой зеленью, так уходим мы все дальше и дальше в степь.
Томительное и сладкое чувство манит нас, деревенских мальчишек, вдаль, чтобы видеть своими глазами, как убирает весна светлой клейкой зеленью березовые колки, как опушается легким сизым цветом красавица верба; слышать, как свистят суслики, стоя на задних лапках возле своих норушек, как звенят в поднебесье жаворонки; чувствовать, как торопко, буйно и весело живет молодая степь…
Но вот проходит голосистая весна, и наступает самая желанная, самая лучшая пора лета: ягодная. Поспеет земляника, клубника, костяника… А там малина пошла, кислица, черемуха. Чем только не одарит нас степь!
День-деньской пропадаем мы на разнотравном приволье. Теперь здесь наше постоянное житье. Лица наши почернели, носы облупились, руки-ноги покрылись ссадинами и царапинами.
Дни стоят огромные, до краев налитые солнцем, медвяным ароматом буйно цветущих трав, беззаботной радостью и счастьем.
Окрест, куда ни кинь глаз, — степь, перерезанная лесными колками, а вдали в голубой дымке синеют горы.
Дрожит и струится над Приобской равниной знойное марево. А то вдруг потянет низом сильный ток воздуха, и распластается в глубоком поклоне трава, и захлебнешься свежестью, и знобко пробегают по спине мурашки. А по небу уже растекается сизо-белесая хмарь.
Сейчас хлынет дождь!
Вон уже пробились в мягкой дорожной пыли черные дырочки от ядреных и тяжелых, как дробь, первых капель.
Мы припускаем что есть духу. Где там! Не успеешь и оглянуться, как накроет тучка и над самой головой ахнет гром, да так, что невольно присядешь, и золотые молнии попадают в степь. И обрушится ливень! Мгновенный, теплый, осиянный солнцем!
Мы сбиваемся на шаг. Чего уж! До нитки промочило. Приплясывая, орем во всю головушку:
Дождик, дождик, пуще!
Дам тебе гущи.
Дождик, дождик, посильней!
Чтобы было веселей.
Подставляем слинялые на солнце головы под тугой нахлест струй, чтобы волос рос густой и кудрявый.
Но вот пронеслась тучка-невеличка, волоча по земле длинный хвост.
И брызнуло солнце!
И закурилась земля в золотом пару!
Над степью в полнеба опрокинулась радуга. И сама степь переливает самоцветами, будто еще одна радуга упала на землю и рассыпалась в цветах.
Сломя голову несемся по мокрой траве, поднимаем фонтаны сверкающих брызг, горланим и толкаемся от избытка чувств. И захватывает дух. И радостно стучит легкое сердце.
За горизонтом медленно затихает ленивый гром. Рассосалась густая синь, и снова безмятежно чисто небо, и не хватает глаз обнять умытую и посвежевшую землю.
После грозы пахнет наспевшими арбузами, легко и сладко дышится. И сами мы легки и свободны, как птицы.
Мы идем всё дальше и дальше, навстречу неведанному, навстречу первочуду, навстречу диву дивному…
Первомай!
На мне чистая рубашка, вышитая по воротнику красными крестиками, и наглаженные штаны. В пионеры меня принимают сегодня.
В школьном саду нас встречает Надежда Федоровна, учительница наша. Поправит будто из золота кованную косу, уложенную на голове калачиком, и улыбнется. Каждому.
Степка, Федька и я чинно становимся в строй перед большущей кучей хвороста, из которого зажгут костер.
Друзья мои оказались с неожиданно чистыми лицами. Отбанились. У дылдистого белобрысого Степки даже конопушки проступили, будто мухи нос обсидели. Обычно их не видно.
Юркий, как вьюн, и горластый Федька тоже в новой рубашке, перешитой из старой материнской кофты, в синий горошек. Вечно торчащие смоляные вихры он пригладил ладошками, густо поплевав на них.
В саду подметено — мы вчера старались, — дорожки посыпаны песком и обложены галечками. Весело, по-весеннему шумят тополя. Белые легкие облачка вперегонки бегут по небу и тают в синеве, ясной и высокой.
Надежда Федоровна говорит:
— Сегодня лучшие ученики-ударники вступают в пионеры…
Федька громко сопит и топчется на месте. Он не ударник. У него сплошь «посы» в табеле. Он уже два раза толкал меня в бок и тоскливо шептал: «Передумают, не примут». А я и сам чувствую себя неуверенно. У меня тоже «посов» хватает. А ну и вправду передумают? У нас круглая ударница только Аленка-тихоня. У нее по всем предметам «оч. хор.».
— Пусть не все еще ребята ударники, — говорит Надежда Федоровна, — но и их тоже примем в пионеры, потому что верим, что и они станут ударниками в учебе и примерными пионерами.
Федька расплывается в улыбке до самых ушей и отчаянно кивает головой в знак согласия с учительницей. У меня тоже отлегло.
— Помните, что галстук цвета крови, которую пролили ваши отцы в революцию и в гражданскую войну. Это цвет нашего знамени, знамени Советской власти. Три конца галстука — это дружба трех поколений: большевиков, комсомольцев и пионеров. Берегите галстук и носите его с честью, потому что на груди у вас — флаг нашей Родины.
Зажгли костер. Ух, красиво! Потом мы даем пионерскую клятву: «Я, юный пионер, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…»
Замирает в груди, и холодок теснит сердце от этих слов. Мы даем клятву бороться за дело рабочего класса и трудового крестьянства!
Надежда Федоровна повязывает нам галстуки. Меня гладит по вихрам и загадочно улыбается. Меня это почему-то беспокоит.
Я давно замечаю, что она приглядывается ко мне. Особенно после того, как однажды, возвращаясь поздно вечером от Федьки, наткнулся у калитки дома, где живет Надежда Федоровна, на нее и… отца.
По дороге домой отец сказал, что проводил Надежду Федоровну по пути и спрашивал у нее, как я учусь. Что про учебу спрашивал, это понятно. А вот как «по пути» на другой конец села попал, это непонятно. Ну, а в общем-то все ладно сошло. Отец даже не заметил, что уже ночь, а я по улицам мотаюсь…
Когда нас приняли в пионеры и всем повязали галстуки, мы хором запели:
Взвейтесь кострами,
Синие ночи!
Мы пионеры —
Дети рабочих.
Потом Федька с барабаном встал впереди колонны, а Степка и я — позади него, и пошли на митинг, на базарную площадь.
Близится эра
Светлых годов.
Клич пионера:
Всегда будь готов!
Барабанил Федька здорово, палочки так и мелькали. И когда успел научиться? По шее у него катил ядреный пот, а уши раскалились как угли. Раз он обернулся и показал язык. Степка притворился, что не видит. Накануне они поспорили на Степкин складешок. Федька божился, что будет барабанить на митинге, а Степка сказал: «Облезешь, так тебе и дали». Теперь Степке придется распрощаться со складешком.
На базарной площади сделана дощатая трибуна, и на ней прибит кумачовый плакат: «Все — в колхоз!»
На трибуне отец стоит. А кругом народу! Все село высыпало. Пока мы строились возле трибуны и спорили, кому где стоять, отец заговорил, зажав фуражку в руке, как Ленин на картинке.
Самого начала я не слышал, потому что разнимал друзей. Они сцепились из-за того, что Федька опять показал язык, а Степке обидно, конечно. Небось не сладко со складешком расставаться.
— …Международная гидра капитализма подымает голову, — говорил отец. — В Германии к власти лезут фашисты. У нас тоже враг подымает голову. Появились листки, в которых грозят тем, кто вступил в колхоз. Это дело кулацких рук, тех, кого еще не раскулачили. — Голос отца зазвенел. — Но нас не запугать! Партия большевиков, ВКП(б), не остановится на полпути!
Я смотрю на зареченских мальчишек, на их атамана Проньку Сусекова, кулацкого сынка. Зимой я ему расквасил нос. Сейчас исподтишка он показывает мне кулак. Я тоже в долгу не остаюсь.
— …В Катунском подожгли амбар с семенным фондом, — продолжал отец. — Это тоже дело кулацких рук. Они хотели оставить нас без семян, чтобы нечем было молодому колхозу сеять. Бьют прямо под дых. Но не выйдет!
