Марк Тарловский - Золотая лодка

В иллюминатор непрерывно били тяжелые струи воды. Сильно качало. Подняв паруса, бриг «Парис» держал курс на норд-вест.

Склонившись над столом, морской офицер с удивительно молодым, почти юношеским лицом разматывал какой-то сверток, обернутый в длинный и узкий кусок прозрачной ткани. Внутри оказался… — затаив дыхание я придвинул книгу поближе, — внутри оказался скатанный трубкой темно-коричневый свиток…

Весь свиток был густо заполнен черными непонятными значками…

«Вот если бы их прочесть!» — подумал моряк. Он сосчитал количество строк — их оказалось пятьдесят пять. Измерил длину свитка — в нем было три фута, без малого метр…»

Пятьдесят пять строк, а длина три фута — без малого метр… Казалось, еще немного, и моряк прочтет непонятные значки. Но этого не случилось.

И я узнал, как долго не могли люди разгадать тайну древнеегипетской письменности и как великий французский ученый Шампольон совершил свое открытие:

«Волнение, охватившее Шампольона в момент открытия, было так велико, что он внезапно почувствовал страшную слабость. Ему казалось, что он вот-вот умрет от разрыва сердца. У него хватило лишь сил, чтобы вбежать к брату, бросить на стол исписанные листки и воскликнуть: «Теперь я добился!» После этого он лишился чувств и пролежал в беспамятстве несколько суток…»

Я закрыл книгу… «Страна Большого Хапи». Большой Хапи — так древние египтяне называли реку Нил. «Привет тебе, Хапи, — пели они, — выходящий из земли, приходящий, чтобы напитать Египет…» Как давно это было!

За окном, цепляясь за ветки, кружились желтые листья, и маленькие ребятишки, смеясь и подпрыгивая, ловили их. Оранжевая полоска заката протянулась через стол и, сломавшись на краю, падала на пол.

Вот и осень, думал я, улетают птицы, падают листья, и дни короче… А ведь совсем недавно было лето, совсем недавно, в августе, я получил в школе новые учебники. И как долго ходил я по широким гулким коридорам, по опустевшим лестницам!

Я отыскал свой класс, свою парту. Как шумно было здесь когда-то! Улыбаясь, я бродил между черными рядами.

За лето класс стал выше, просторнее, пахло свежей краской, мелом, доской. Сколько раз я стоял у этой доски… Захрустели географические карты, захлопали крышки парт, заскрипели перья, и я услыхал строгий голос Марии Михайловны: «Я жду, когда класс успокоится!..»

И как же мне тогда захотелось приготовить чернил погуще, чтобы буквы отливали зеленым, вставить в ручку чистое перо и раскрыть новую тетрадь с гладкой, до блеска, линованной бумагой, где все получается так красиво.

…Оранжевая полоска на столе растаяла, в комнате потемнело. Вздохнув, я посмотрел на часы: арифметику сделал, русский сделал, к завтрашнему дню оставалась только история. Я раскрыл портфель и достал учебник.

От истории древнего мира пахло папирусом. Огромный фараон, стоя в колеснице и натянув лук, вихрем мчался на врагов. Размахивая копьями и щитами, египетские воины захватывали пленников, земледельцы прогоняли скот по разостланным колосьям, чиновники собирали налоги: вот сидят они друг за другом, поджав под себя ноги, и записывают, сколько должны крестьяне. А самый последний чиновник куда-то оглядывается. Интересно, куда он смотрит?

«…Крестьянин работает с утра до позднего вечера: устает он. Едва он приходит домой, как его тащат на работу вновь…» Так же плохо жилось и ремесленникам, а рабам еще хуже.

Выучив урок, я опять стал рассматривать изображения египтян. Ведь изображения эти были сделаны руками самих египтян, тех самых египтян, что нарисованы в учебнике, тех самых, что поклонялись богам, строили пирамиды и занимались земледелием. «Крестьянин работает с утра до позднего вечера: устает он»… Их бесстрастные лица с чуть раскосыми глазами хранили вечную тайну: мы видели то, чего не видел ты и чего ты никогда, никогда не увидишь и никто не увидит.

И тут я вдруг подумал: ведь все было не так, совсем не так. Нет… конечно, в учебнике все правильно: «Крестьянин работает с утра до позднего вечера: устает он…» Ну, а какой был этот крестьянин? Какие у него были глаза, брови, рот, как он улыбался? Мне очень захотелось увидеть его. И поле, на котором он работает, и мулов, которые молотят зерно. И о чем он думает, этот крестьянин?

Может быть, справа от его поля стояла высокая пальма, под которой он отдыхал и которую помнил с детства. И всегда, когда он выходил на работу, всегда он видел эту пальму в лучах восходящего солнца.

Наверное, он шел за быками и пел:

Была же такая песня у древних египтян.

Крестьянин пел и думал: «Завтра я починю мешки, а то они совсем порвутся». А впереди были три тысячи лет. Впереди был Древний Рим и Греция, татаро-монгольское иго и феодальный строй, революция.

А солнце? Оно, наверное, тоже было другое, не такое, как сейчас. Ярче, больше… И небо было другое. Голубое-голубое! Такого голубого цвета сейчас уже нет.

Но как же все это было?

Громко щелкнул замок в коридоре, хлопнула дверь — это пришли мама с папой.

— Виктор! — закричал еще с порога папа. — Уроки сделал?

— Опять ты в темноте читаешь! — Мама включила свет, а папа снял пиджак, туфли, лег на диван и, напевая в нос, развернул журнал.

При электрическом свете жизнь древних египтян стала еще загадочней.

Нет, думал я, никогда не было твоего крестьянина и пальмы, и старого плуга не было. А если и было, то все по-другому. И еще сильнее захотелось мне увидеть, заглянуть туда, вдохнуть тот воздух, поваляться на той земле…

— Папа, — спросил я, — эти мумии фараонов, что находят в Египте, они что, твердые или мягкие?

— Твердые, — напевая в нос, ответил папа.

— А они что, очень твердые?

— Да. Не мешай.

— Папа, а у них есть… выражение на лице?

Пение оборвалось. Папа осторожно спустил ноги с дивана и посмотрел на меня:

— Какое выражение?

— А вот такое выражение, какое было у них когда-то, когда они были живы. Может, кто-то из них чуть-чуть улыбается?..

— Улыбается?..

Папа снял очки и немного помолчал.

— Нет, — сказал он, кашлянув, — никто не улыбается.

…Тихо, темно в моей комнате. Я лежу в постели и смотрю в окно, мне не хочется спать. Спит залитый лунным светом двор, спят деревья; их длинные тени бесшумно раскачиваются на стене.

Высоко в черном небе мерцают звезды. Бог солнца Ра проплыл по небу в своей золотой лодке и ушел в пустыню — кончился день. Так думали египтяне.

Когда-то, много тысяч лет назад, вот так же ночью, лежал в своей хижине древнеегипетский мальчик. Лежал и смотрел на эти же звезды. А теперь на них смотрю я: вон та, над воротами, — большая, а рядом — две маленькие.

Думал ли он обо мне, как я о нем? Только звезды знают об этом.

Тихо, темно в моей комнате, только стучит на столе будильник. Стучит, стучит. Мутно блестит среди книг его стеклянный живот, Тики-так, тики-так, тики-так… «Молотите себе, молотите себе»… Что-то знакомое выстукивает он, что-то очень знакомое…

Но как ее пели, эту песню? Если бы вспомнить, догадаться… Тогда я узнал бы и все остальное, увидел, как было. Я увидел бы Древний Египет… «Молотите себе, молотите себе…» И вот тихо-тихо, откуда-то издалека доносится слабое пение, и слышно, что поют не один и не два — много-много голосов, целый хор. Я медленно поднимаюсь с постели и, осторожно ступая по лунной дорожке, на цыпочках иду к будильнику. А звезды в окне делаются все ярче, ярче. И я тоже пою. «Молотите себе, — пою, — молотите…» — «Ведь сегодня прохладно», — отвечает мне хор. И я иду, иду по лунной дорожке…

Удивительная музыка! Она и на музыку не похожа, она даже не слышна, она видна: стены комнаты медленно тают, они делаются все прозрачней, прозрачней, исчезают звезды, светлеет небо, и прямо передо мной вырастает огромная пирамида. Ее острая вершина высоко в облаках. А на самой вершине стоит человек.

Скорее, скорее наверх! И я стремительно взлетаю. Передо мной древнеегипетский мальчик. Он кладет мне на плечи тонкие загорелые руки и улыбается:

— Мы скоро расстанемся с тобой и никогда больше не увидимся. Ведь мы приснились друг другу. А все оттого, что мы оба смотрели на одни и те же звезды. Когда я проснусь в своей хижине, между нами будут три тысячи лет; ты появишься на земле только через три тысячи лет после меня.