Нина Артюхова - Светлана (журнальный вариант)

— И почему это все Гали беленькие, а чуть Светлана, — чёрная, как галчонок?

Девочка подняла на капитана огромные, чёрные, без улыбки глаза.

Странная маленькая фигурка. На вид лет десять, не больше. А глаза старше, гораздо старше. Платье слишком короткое: давно из него выросла. Сверху надета женская вязаная кофта с какими-то необычными пуговицами. Она слишком широка и длинна — доходит почти до подола платья. К этой нелепой кофте аккуратно подшит белый отложной воротничок. Крупнокудрявые волосы, как широкая чёрная папаха, над худеньким лицом.

Капитан придвинул к столу табуретку и сел. В избе ни одного целого стекла. За окнами кое-где ещё дымятся кучи пепла и обгорелых брёвен. Фронт уже передвинулся далеко на запад, деревня стала глубоким тылом — деревня или то, что осталось от неё… Около уцелевшего здания школы санитарные машины и сёстры в белых халатах. Пожарище зарастёт, дома отстроятся… Но эти детские глаза без улыбки!

Хозяйка поставила на стол чугун с картошкой и тихо сказала:

— Кушайте, милые! Больше вас угостить нечем.

Морщинистое лицо, бледноголубые, будто вылинявшие от слёз глаза…

— Спасибо, мать, — ответил капитан. — Садись, мы тоже угощать будем. Ну-ка, Федя, чем сегодня богат? Подсаживайся, Ромашов.

Лейтенант с чёрными усиками сел на скамью у окна, молоденький белобрысый ординарец наклонился к вещевому мешку.

На столе появились консервы и сахар, толсто нарезанные хлеб и колбаса.

Капитан сделал приглашающий жест.

Хозяйка сказала:

— Спасибо вам… товарищи!

Она как-то особенно бережно выговорила это слово. Капитан опять повернулся к Феде:

— Сладкого, сладкого дай! Ведь у нас шоколад был… Светлана, где же ты?

Но девочка, покосившись на стол, уже выскользнула из комнаты и стояла за окном, на крыльце, обхватив тоненькой рукой деревянные перила. Федя с запасом провизии в руках вышел вслед за ней и уселся на верхней ступеньке крыльца.

— А ну, садись! — он показал на ступеньку рядом. — Мы, товарищ капитан, здесь поужинаем. На свежем воздухе.

— Стеснительная она, — сказала хозяйка.

Капитан спросил:

— Внучка?

— Нет, — понизив голос, ответила хозяйка, — её мать учительницей у нас… была… А отца ещё в сорок первом году… на фронте.

— У себя оставите?

— Не знаю, как и быть. Сами видите, какая у нас жизнь. Я всё хвораю. Да и учиться ей нужно.

— В детский дом надо устроить.

— Да, конечно.

— Странное дело, — сказал Ромашов, — как будто мы сегодня в тылу и на отдыхе, а Лебедев в медсанбате побывал.

— Какой Лебедев? — удивился капитан. — Наш Костя? Так ведь он в штаб пошёл за документами.

Молодой белокурый офицер со свежей повязкой на руке шёл, чуть заметно прихрамывая, через улицу от дверей школы. Федя вскочил со ступеньки крыльца.

— Товарищ младший лейтенант! Что это с вами?

Костя Лебедев вошёл в избу, смущённо улыбаясь.

— Что у тебя с рукой? — спросил капитан.

— Пустяки, товарищ капитан. Возвращался из штаба… Там два домика в лесу стоят, на отлёте. И вдруг бегут девушки: «Товарищ военный! У нас в погребе гитлеровцы!» Позвал ребят, взяли автоматы, кричим: «Хэнде хох!». Двое вышли, руки подняли, а третий, эсэсовец, гранату бросил.

— Сильно задело?

— Да нет, маленькие осколки…

— Некстати всё-таки перед поездкой. Документы получил?

— Всё в порядке, товарищ капитан.

Он вынул бумаги и положил на стол.

— Вот видишь, — сказал капитан, разглядывая документы, — с сегодняшнего дня ты уже и не в полку. Ты в Москву уехал, нет тебя уже здесь, ясно? Зачем тебя в этот погреб понесло, не могу понять! Без тебя никак не обошлись бы?

Костя опять виновато улыбнулся.

— А с машиной как?

— Утром, в пять часов, заедут за мной.

— Ладно, садись, поешь, отдыхай. Советую выспаться.

Хозяйка негромко сказала:

— У нас в избе тоже эсэсовец жил. Офицер ихний.

— Какой же он был? — спросил Ромашов.

— Ничего. Он как-то даже лучше других. Никаких особенных зверств не делал. Спокойный такой…

Она замолчала, будто вспомнив о чём-то очень страшном. Все смотрели на неё.

— Вот, помню, стоит как-то у крыльца, а на ступеньках Светланка сидела и мальчик соседкин, ещё поменьше. А он на них посмотрел и так спокойно, спокойно… даже как будто с жалостью говорит: «А ведь они не будут жить. Они нам не нужны. Нам ваша земля нужна. А люди нам не нужны…» И пошёл к себе в комендатуру…

Лицо капитана побагровело. Он стукнул по столу сжатым кулаком:

— Врёт! Гадина! Фашист! Будут жить наши дети!

Он резко отодвинул табуретку и заходил по комнате.

— Светлана, пойди сюда!

Быстрым шёпотом он сказал Косте:

— Костя, будь другом, девчурка тут одна, сирота, отца и мать убили. Захвати её с собой в Москву, в детский дом устрой… Сделаешь?

Девочка уже вошла в комнату и остановилась около капитана. Он провёл рукой по её волосам.

— Хочешь в Москву поехать. Светлана, в детский дом? Будешь учиться. Вот этот дядя утром уезжает и тебя отвезёт. Нравится он тебе? Поедешь с ним?

Теперь Светлана повернулась к Косте. Она увидела загорелое, румяное, совсем ещё мальчишеское лицо и приветливые глаза, светлокарие, с тёплыми золотыми искорками.

— Поедешь?

— Поеду.

— Ну и прекрасно! Понравился, — значит, всё в порядке.

Капитан вынул трубку и чиркнул зажигалкой.

— Я пойду пройдусь немного. А потом — спать.

Он вышел на улицу. Федя, стоявший у окна снаружи, сочувственно поглядел ему вслед.

— Расстроился наш капитан, — сказал он хозяйке, — у него у самого жена и дочка неизвестно, живы ли, нет ли. Три года ничего о них не знает.

— Его дочку Галей зовут, и она блондинка? — полувопросительно оказала девочка.

— А ты откуда знаешь? — удивился Ромашов.

— Так. Мне показалось.

Федя шутливо сказал:

— Ишь ты! «Блондинка»! Слова-то какие употребляет!

Девочка полыхнула на него чёрными глазищами:

— А вы разве этого слова не употребляете?

Федя с добродушным удивлением повторил:

— Ишь ты! Зубастая, как я погляжу! — Потом сказал: — Что же это ты, Светлана? Я только здесь, на крыльце, заметил. Эсэсовца твоего мы прогнали, а пуговицы у тебя на кофточке самые что ни на есть гитлеровские, фашистские!

Светлана молча подошла к комоду, схватила ножницы и с видом сосредоточенной, недетской ненависти одну за другой отрезала все пуговицы.

Светлана проснулась ночью. Это было очень приятно — проснуться.

Прежде бывало так: увидишь во сне что-нибудь хорошее, а откроешь глаза — и сразу всё, всё вспомнится!.. И хотелось опять заснуть поскорее. Теперь засыпать не хотелось. На печке было тепло и сухо, не то что в землянке-погребе.

Приятно было слушать дыхание спящих людей, шаги часового за окнами и думать: «Наши!» Это слово привыкли произносить с горячей надеждой, любовью и ожиданием: «Когда наши вернутся», «Наши идут», «Наши близко».

И вот наши здесь, совсем, совсем близко… рядом! Светлана вдруг почувствовала, что в комнате ещё кто-то не спит.

На кровати дышали ровно — там лежал капитан. В углу было тоже спокойно, там — Ромашов, тот, с тёмными усиками, а дальше Федя.

А вот на лавке у окна кто-то вздохнул и перевернулся с боку на бок… чуть слышно скрипнула доска. Не спит Костя, румяный лейтенант, с которым она завтра поедет в Москву.

Опять скрипнуло что-то, потом шаркнули о пол сапоги, значит, он не лежит, а сидит на лавке.

Осторожно, чтобы не разбудить хозяйку, спавшую рядом, Светлана подползла к краю печки.

В избе было темно: все окна заткнули и завесили. Но всё-таки кое-где в щелки пробивался лунный свет.

Когда глаза немного привыкли к темноте, Светлана увидела, что Костя сидит, согнувшись, обхватив правой, здоровой рукой левую, завязанную, и раскачивается из стороны в сторону, будто баюкает её. Потом что-то чиркнуло, жёлтый огонёк зажигалки осветил на мгновение лицо, нахмуренное, с плотно сжатыми губами. Огонёк погас, осталась только красная точка папиросы, она беспокойно двигалась зигзагами туда и сюда.

В углу шевельнулся Ромашов, прислушался, тихо сказал:

— Ты что не спишь, Костя?

Костя ответил сердитым шёпотом:

— Рука что-то разболелась, будь она неладна!

— Сходил бы в медсанбат.

— Спасибо! Чтобы из-за этой чепухи опять в госпиталь положили! Належался!

— Ещё бы не обидно! — посочувствовал Ромашов. — Ни тебе повоевать, ни тебе маму повидать. Осколки-то все вынули?

— А кто их знает! Кажется, все.

Ромашов скоро заснул, а Косте, видимо, невмоготу стало сидеть на одном месте, он вышел в сени, осторожно прикрыв за собой дверь.