Максим Яковлев - Ничего не бойся

Однажды мои папа и мама объелись медовых пряников, и вскоре родился я.

Меня назвали Игнатом, потому что в тот день, когда я родился, был сильный туман; казалось, что мира больше не существует, что от него остался лишь крохотный этот кусочек: часть деревянного дома, лавочка под окном, да ветка старой груши. Отцу моему привиделся в клочьях тумана покойный прадед Игнатий. Он сидел на ветке груши в белой холщовой поддёвке, осеняя наше окно крестным знамением.

Так мне было дано имя Игнат. Кроме того, мне были даны все мои достатки и недостатки, и то, что называют, черты характера, которые я не выбирал, но с которыми мне придётся как-то справляться. Мне предстояло раскрыть свой талант и не зарывать его в землю. Мне были даны игрушки, которыми я ещё не умел играть; а также друзья и враги, которые уже успели появиться на свет к этому времени, и которым, в свою очередь, был дан я, хотя они об этом тоже вряд ли догадывались. Меня поджидали мои болезни, ушибы и ссадины…

Но мне, помимо всего, была дана моя Родина со всем её небом и снегом, с лесами и речкой за городом; мне, наконец, предназначены были дороги и приключения, ради которых я народился на этот свет, чтобы пройти их по возможности честно и до конца.

Я рос, и туман понемногу рассеивался. Когда я научился делать шаги, мир заметно расширился, он уже включал в себя соседскую клумбу, мамины грядки и сад с беседкой посередине, и границы его доходили до самой калитки. За калиткой проносились машины, но стоило ей открыться, как в ней обязательно появлялась бабушка или мой радостный папа.

Как-то раз бабушка сказала:

— Скоро я уйду от вас…

В тот день мне купили мой первый велосипед, а мама почему-то плакала.

Когда я научился читать, туман отодвинулся ещё дальше, он стелился теперь где-то за окраиной, по холмам автомобильной свалки и железной дороге. Я мог часами смотреть на дымку, в которую уходили рельсы и поезда. Мир становился всё шире и многолюдней, многие звали меня по имени, и я уже дорос до того, что ко мне могли обратиться с вопросом:

— Как дела, Игнат?

— Дела впереди! — отвечал я фразой, неизвестно откуда взятой мной, но всем она почему-то нравилась.

Бабушка ушла, оставив после себя неподвижное длинное тело с незнакомым лицом, и больше мы не видели её и не слышали её голос. Бабушка была моя первая потеря в жизни. Каждый день мы оставались вдвоём до прихода моих родителей и мне не нужно было искать её, потому что она всегда была рядом со мной.

Я подходил к калитке, стоял возле её любимой жимолости и никто не мешал мне грустить о ней. Мне хотелось чтобы она тоже вспомнила обо мне, чтобы мне перестало быть грустно и скучно на этом свете. Бабушка всегда замечала когда я ходил такой, как «в воду опущенный», и всегда придумывала что-нибудь интересное и все печали мои улетучивались в одно мгновение.

Время шло, а я всё грустил и грустил, и даже начал обижаться на бабушку.

Но однажды я поднял глаза и увидел на небе профиль красивой девочки, я видел её прищуренные глаза, её смеющийся рот и острый подбородок… и не сразу понял, что это была летящая в вышине журавлиная стая. Я провожал её до самого горизонта, всё это казалось мне чьей-то шуткой, но с той минуты лицо незнакомой девочки врезалось в мою память.

Зимой я сильно простудился, скатившись с откоса на речку и попав под лёд. Там было неглубоко, но пока я добежал до дома, вся одежда превратилась в настоящий панцирь, и я впервые ощутил себя рыцарем, закованным по макушку в жёсткие тяжёлые латы.

Температура поднялась под сорок, так что несколько дней я ничего не помнил. Были только мамины руки, я всё время чувствовал их, они касались меня, гладили, поили из ложечки, садились на лоб… Это было похоже на касание листьев, на крылья бабочки, на дыхание прохлады в палящий зной…

Потом мне стало лучше, мама стала снова уходить на работу, и мне пришлось оставаться до вечера одному. Я добросовестно пил лекарства, они стояли у изголовья на столике, и не знал, чем бы стоило мне заняться. Компьютер уже не казался таким увлекательным и манящим как раньше.

Мне больше нравилось смотреть в окно и придумывать разные вещи…

Что если изобрести маленький вездеход, такой сверхнадёжный, прочный, непобедимый, который будет угадывать мои желания, и выходить из самых безвыходных ситуаций. Он должен быть очень уютным, примерно таким, как моя кровать, привезённая когда-то из Кунцева от дальних родственников: железная, с решётчатой спинкой и металлическими набалдашниками. Да, именно такой ширины и такой длины будет мой вездеходик.

Когда всё было продумано, я лёг на живот, накрылся с головой одеялом, оставив лишь узкую смотровую щель и, стараясь не поддаваться волнению, скомандовал про себя:

— Вперёд.

Испытания прошли настолько успешно, что я не мог удержать своего восторга! Вездеходик слушался меня с полуслова, достаточно было подумать о непроходимой тайге или полярной пустыне, как он тотчас оказывался именно там, бесстрашно пробираясь по трясинам болот или ледяным торосам. Мне нравилось засыпать и просыпаться на его просторной тёплой лежанке, в нём я чувствовал себя в полной безопасности.

Мы с ним освобождали заложников, испепеляя огнём террористов; обездвиживали преступников и бандитов, превращая их вместе с оружием в каменных истуканов; мы спасали людей из-под развалин домов; прорывали в земле тоннели, и отводили воду из затопленных районов и деревень.

Труднее всего было с падающими самолётами. Вездеходик умел летать, но был слишком мал, чтобы удерживать на себе огромные лайнеры. Приходилось уплотнять разряженный воздух и срочно нагнетать горы снега. Самолёт падал в такой громадный сугробище и не разбивался, а плавно опускался и оседал на землю…

В общем, с вездеходиком всё получалось классно, но болезненный жар всё ещё бился в моих горячих висках, а грудь разрывал раскатистый грохот кашля.

Облокотясь за спинку кровати, я смотрел в окно, меня всё больше увлекала новая придуманная мною игра: я зажмуривал глаза, потом открывал их, пытаясь обнаружить какие-нибудь изменения в том, что виделось мне из окна. А виделось не так уж и мало: угол сада, соседский сарай, накрытая брезентом «Победа» на кирпичах вместо колёс, забор, за ним крыши разных домов и дач, железнодорожный мост над речкой и синь лесов. Изменения происходили совершенно неожиданно и волшебно. Ещё несколько секунд назад всё было как обычно, и вдруг появлялся на заборе кот, или ползла по мосту электричка. А то вдруг прямо на стекле я заметил новый морозный узор, которого раньше не замечал. Я увеличивал промежуток между открыванием глаз. Откуда-то взялся стоящий на воздухе человек с пилой. Это оказался рабочий в люльке подъёмника, он опиливал поломанные снегопадом ветви деревьев. Наконец я зажмурил глаза и принялся считать до тридцати семи. Не успел я досчитать до двадцати, как услышал крики каких-то ребят, громкий хохот и рассекающий воздух свист, — звук, похожий на запуск хлопушки. Но ничего не бабахнуло. Голоса пронеслись и затихли. Мне ужасно хотелось посмотреть, что же там всё-таки произошло, но всё же заставил себя досчитать до конца. Открыв глаза, я не заметил никаких перемен, если не считать, что с веток яблонь кое-где осыпался снег, всё остальное было по-прежнему. Те же сугробы, дорожка, забор, те же ржавые бочки вверх дном под белыми шапками…

Мне показалось, как в темноте между бочками что-то зашевелилось. Скоро я был потрясён увиденным: на снегу трепыхалась ворона с отрубленной лапой, похожая на раненного вождя индейцев. Припадая на обрубок, она сделала несколько шагов и встала, пятная снег кровью. На шее её была затянута проволока, за которую её видно и перекинули через наш забор. Тело её сотрясалось от дрожи, но клюв был гордо вздёрнут. Она замерзала. Судя по всему, это были её последние минуты в жизни. Ворона подёргивала головой, пытаясь освободиться от провода, но больше всего поражало то, с каким достоинством она держалась, стараясь изо всех сил устоять на месте, и не упасть, словно решила умереть вот так — гордо стоя на обрубке ноги.

Трудно было смотреть на это, но ещё труднее было бы не смотреть…

Я не знал что делать, взял мобильник и позвонил папе.

— Там ворона… — у меня не хватало слов.

— Так, — сказал он.

— У неё отрезана лапа, она умирает!

— Плохо дело.

— Мне жалко её!

— Чего же ты хочешь?

— Но я не могу её спасти!

— Почему?

— Я больной!

— С каких это пор болезнь была помехой добру. Не теряй времени, потом перезвонишь.