Константин Курбатов - Тимкины крылья

Из стены над моим носом торчал гвоздь. Каждое утро просыпаясь, я прежде всего видел этот дурацкий гвоздь. Его нужно было заколотить или вытащить. Но у меня все как-то не хватало времени, чтобы его заколотить или вытащить.

Я проснулся, посмотрел на гвоздь, вскочил с дивана и стал бить мух.

Феня вышивала для Дома офицеров портрет лейтенанта Грома.

Мама жарила лещей. Ночью перед полетами отец наловил лещей и мама с утра их жарила и парила. У нас тут, на севере, рыбалка что надо. Особенно по ночам, когда светло как днем и тихо словно в аквариуме.

Из кухни здорово несло рыбьим чадом.

Над островом грохотали самолеты. В распахнутое окно виднелась вдалеке река. За рекой в сиреневом мареве дрожал обрывистый берег с трубами бумажного комбината.

Тюлевая занавеска зацепилась за любимый мамин кактус на подоконнике. Кактус торчал в горшке между трех маленьких кактусят. На прозрачном синем кувшине, который завоевал на лыжных соревнованиях папа, нервно позвякивала стеклянная крышка.

Феня вышивала портрет лейтенанта Грома цветными нитками. Этих ниток у нее была целая наволочка.

Герой Советского Союза лейтенант Гром погиб два года назад. С его самолетом что-то случилось, и он стал падать прямо на Калининский поселок. Гром приказал штурману и стрелку-радисту прыгать, а сам перетянул за поселок и разбился вместе с машиной. Эскадрилья, в которой он летал, теперь называется Громовской.

Парашютная резинка была тугая. Я прицелился в муху. Муха сидела на Фенином зеркале и любовалась своим отражением. Передними лапами она старательно терла шею. Голова у мухи болталась из стороны в сторону.

Наша Феня тоже может часами любоваться в зеркало. Феня любит рассматривать, какая она красивая. Вообще-то она и вправду красивая. У нее длинные белые, словно седые, волосы, большущие карие глаза с лохматыми ресницами и такая тонкая талия, что, того и гляди, наша Феня разломится на две половинки. В городе на Феню оглядывается каждый мужчина. С ней прямо неприлично ездить в город, с нашей Феней.

Я прицелился в муху и отпустил конец резинки. Муха бросила тереть шею, покружилась вокруг люстры и улетела на кухню.

Я подпрыгнул, нырнул головой в свой старый, просиженный диван, на котором сбились в кучу простыни с одеялом, и сделал отличный кульбит. Потом я одной рукой выжал за ножку стул. Стул вывернулся из кулака и трахнулся рядом с Феней. Я поставил стул ножкой на лоб. Стул трахнулся снова.

— Ну и остолоп же ты! — вздохнула Феня.

Я поставил на макушку кувшин с водой. Кувшин не трахнулся: я успел его поймать. От страха, что я мог его не поймать, у меня задергался на спине под лопаткой мускул. Мускул у меня всегда дергается, если что. Он у меня вроде сигнала тревоги. Я прижал кувшин к груди и поцеловал его в длинную скользкую пупочку на крышке. От греха подальше я поставил кувшин под окно у стены. После этого я кувырнулся через голову и скатился с дивана на пол.

Раскинув руки, я смотрел в потолок и соображал, чем бы еще заняться до завтрака.

Заняться было решительно нечем.

Потолок казался маленьким. Мне подумалось, что если дом перевернуть вверх тормашками, то на потолке ни за что не уместится столько вещей, сколько затиснуто в нашу комнату. Я пробежал глазами по комнате и остановился на Фениной кровати.

До кровати я добрался на четвереньках. В затрепанной книжке, которая лежала под Фениной подушкой, не хватало двадцати страниц. Но книжка была, как всегда, про любовь. Двадцать первая страница начиналась так:

«— Матушка, — воскликнула сестра Тереза по-испански, — я солгала вам, это мой возлюбленный!»

Про любовь я любил. Я поджал под себя ноги, поудобнее устроился на половике и принялся за чтение. Разговор шел про какого-то ошеломленного генерала, который влюбился в монахиню Терезу и решил ее похитить.

Похитил он монахиню или нет, я дочитать не успел. Я перелистнул замусоленную страницу, и из книги выскользнула фотография лейтенанта Барханова. Вот это находочка! Руслан Барханов — самый лихой летчик в нашем полку. И самый веселый. На стене в его комнате висит мелкокалиберная винтовка с оптическим прицелом. Он играет на аккордеоне и всегда улыбается. На фотокарточке он улыбался тоже. А на обороте было написано: «Фене от Руслана. Не вспоминай, когда посмотришь, а когда вспомнишь, посмотри».

Чаще всех в нашем доме вспоминает Руслана отец. Стоит Фене задержаться на работе в санчасти или на танцах в Доме офицеров, как отец начинает ворчать.

— Индюк голубоглазый! — ворчит он. — И чего девке голову морочит? А наша-то дура! Тьфу! Куда смотрит только? Ведь ему не в морской авиации служить, а в цирке кривляться. Ишь, ножкой шаркать научился да духами брызгаться!

Отец шлепает босиком по комнате и во всем обвиняет мать. Но мама только вздыхает и молчит. Она у нас всегда молчит. И потом, ей Руслан нравится. Я знаю.

Мне тоже Руслан нравится. Феня не дура. В такого, конечно, можно влюбиться. Гордый, смелый, красивый. И всегда такой отутюженный и блестящий, словно перед банкетом. И одеколоном «Шипр» от него всегда пахнет. Я, когда начну бриться, тоже буду покупать только «Шипр».

Вытянув в сторону руку с бархановской фотокарточкой, я с чувством продекламировал:

— «Не вспоминай, когда посмотришь, а когда вспомнишь, посмотри»! Классика! «Фене от Руслана». Как, значит, теперь отец вспомнит твоего Руслана, так я ему сразу карточку на стол. Пусть смотрит, раз вспомнил.

Феня оглянулась и вспыхнула.

— Как тебе не стыдно, Тимка! Сейчас же положи на место!

— У-у! — прогудел я, воздев к потолку руку. — «Батюшка, я солгала вам, это мой возлюбленный!»

— Тимка! Нахал!

Феня гонялась за мной вокруг стола. Я швырял сестре под ноги стулья и потрясал в воздухе фотографией. От фотографии пахло «Шипром».

— Ошеломленный старшина шлепнулся в обморок! — вопил я. — Старшина понял, что его дочь скоро похитят!

Под «ошеломленным старшиной» я имел в виду отца. Наш отец — старшина минно-торпедной службы.

— Тимка, отдай, бессовестный! — кричала Феня.

Она придвинула стол к комоду. Я шмыгнул под стол. Феня прижала меня на полу у дивана и зашипела:

— Вот изомни только карточку, изомни!

Мне не хотелось мять Руслана Барханова.

— Да забирай ты его, пожалуйста! — хмыкнул я. — Чего ты!

— Дурак! — сказала Феня, пряча Барханова в сумочку. — Погоди, я тебе это припомню!

Щеки у Фени пылали ярче клубка красных ниток, который, пока мы возились, закатился под шкаф. Когда Феня краснеет, то становится еще красивее. Она стала на коленки и шарила под шкафом кочергой.

Я воткнулся головой в диван, сделал стойку и сказал вверх ногами:

— Индюк голубоглазый твой Руслан, вот он кто. Ему не в авиации служить, а в цирке кривляться. Ишь, ножкой шаркать научился! Подумаешь!

— Перестань, Тимка, противно, — поморщилась Феня.

Она скребла кочергой под шкафом и никак не могла отыскать свои нитки.

— Ах, тебе отцовы слова противны? — зловеще спросил я, соскальзывая по стене на диван. — Отцовы слова, да?

— Да отвяжись ты, ради бога! — простонала под шкаф Феня. — Я тебя по-хорошему прошу.

По-моему, она собиралась заплакать.

Я вздохнул и отвязался.

Если человек «с приветом» и совсем не понимает шуток, то с ним лучше не связываться. А влюбленные, они больше других «с приветом». Это давно известно.

Мы навели в комнате еще тот порядочек. Половики сбились. Со стола сползла скатерть. Кругом валялись стулья. А из-под шкафа в клочьях пыли выплыли раздавленный спичечный коробок, шахматный конь, который затерялся еще зимой, и невесть откуда взявшаяся кирпичного цвета клизма.

— У, вещь! — сказал я и пыхнул из клизмы в кучу пыли.

— Совсем обалдел! — удивилась Феня, отмахиваясь от оседающих серых хлопьев.

Клизма мне могла пригодиться. На всякий случай я засунул ее в карман.

Из кухни заглянула мама.

— Что же это такое? — вздохнула она. — Ты, Феня, совсем как маленькая! Ну посмотрите, что у вас делается в комнате.

Меня мама попросила:

— Слазай, пожалуйста, в погреб, сынок. Мне картошки нужно.

Ход к нам в погреб — прямо из комнаты, рядом с сундуком. Я взял фонарик и ведро, потянул за кольцо, ввернутое в тяжелую квадратную крышку, и полез за картошкой.

Наполнив ведро, я поднял его к люку и крикнул Фене:

— Держи давай, монахиня!

Феня вытащила картошку и сказала: