Вацлав Чтвртек
Трое нас и пёс из Петипас
– А теперь – всем смотреть на доску! – приказал Генерал. Генералом мы называем нашего учителя чешского языка.
Потом он взял мел и написал на доске:
Куда я поеду летом на каникулы.
Доска дрожала, мел крошился и сыпался Генералу на пиджак, а когда он поставил точку, раздался такой грохот, словно доска выстрелила.
Это ваше последнее сочинение в году. Каждому работать самостоятельно! – Бросив кусок мела в коробочку, он повернулся к партам и спросил: – Все ясно?
Да! – грянули мы в один голос, как солдаты, хотя в нашем классе больше половины девчонок.
Генерал отряхнул пиджак и решительным шагом двинулся по проходу между партами.
– Перед тем как писать, всё хорошенько продумать – не то осрамимся в конце учебного года.
И вот я начал думать. Думал я очень старательно. Руда Драбек, мой сосед по парте, тоже думал, а когда он думает, то обязательно кусает ручку. Меня это страшно раздражает. Наконец я не выдержал и шепнул ему:
– Может, начнешь писать?
Руда ещё разок куснул ручку и повернулся ко мне:
– Половина будет, тогда и начну. Времени хватит. Такое сочинение я накатаю за десять минут. – И он снова усердно принялся за ручку. – Знаешь, о чем я сейчас думаю? Как это Генерал умудряется попадать мелом в коробочку? Ведь она от доски метрах в двух, не меньше?
Всегда этот Руда делал не то, что надо, и думал всегда не о том, о чем думали все.
Через минуту он снова зашептал мне на ухо:
– Давно он работает в школе?
– Кто?
– Ну, Генерал! Если он учит уже лет десять, тогда мне все ясно!
– Что?
– Ясно, почему он такой меткий. Повторенье – мать уменья.
Я хорошо слышал, как у Индры Гошека тикают в парте часы. Кругом скрипели перья, каждый что-то писал. Только я сидел над чистой страницей и как дурак слушал Руду. Было уже двадцать минут десятого. И тогда мне тоже все стало ясно. Ясно, что ученик шестого класса Антонин Гоудек – это и есть я – получит за последнее сочинение в году двойку. Под двойкой, конечно, распишется сам Генерал.
– Оставь меня в покое хоть на минутку! – взмолился я.
Но Руда только рукой махнул, повернулся к задним партам и тихо спросил Индру Гошека:
– Время?
– Девять часов двадцать две минуты тридцать одна секунда, – заводным голосом, как Центральная часовая станция, отозвался Индра. У него были самые точные часы во всем классе, и он страшно важничал.
– Времени полным-полно! До конца урока можно всю тетрадь исписать! – фыркнул Руда. Он провёл пером по ногтю, чтобы на кончике пера выступили чернила, но писать так и не начал. – Как думаешь, был Генерал на войне?
– С чего ты взял?
– Да он заправский снайпер.
Я прямо вспотел, даже ручка стала от моих пальцев какой-то скользкой, а Руда все не отставал:
– Так был или нет?
– Был. Служил в артиллеристах! – огрызнулся я, совсем измученный.
Руда сердито посмотрел на меня:
– Ври больше! Ты только что это придумал! До двенадцати ноль-ноль я с тобой не разговариваю!
Он отодвинулся от меня и как начал строчить! Он писал и писал, а я только смотрел на возникающие строчки и завидовал.
Настроение у меня было прескверное. Ох, и зол же я был. И на Руду и на весь мир. До конца урока оставалось семнадцать минут, а в моей тетради по-прежнему чернело одно лишь заглавие.
Беда никогда не приходит одна, про это я знал ещё с тех пор, как мы проходили пословицы. И вот действительно: послышался скрип паркета, потом слегка запахло табаком, и на нашу парту упала знакомая тень.
– Генерал! – шепнул Руда и стал выводить ещё усерднее.
Я боялся взглянуть назад даже краешком глаза. Генерал стоял у меня за спиной, смотрел через мое плечо в пустую тетрадь и, как всегда, сердито хмурил брови. В это время Руда как раз переворачивал страницу.
– Страница вторая, – прошептал гуда.
Это нарочно, чтобы Генерал знал, как прилежно сегодня работает Руда Драбек.
– Ну, а мы что? – спросил Генерал. (Мы – это значит я.) – У нас сегодня дело не идёт?
Я слегка опустил голову и услышал, как Генерал тихонько вздохнул. Он так всегда делал, когда хотел говорить построже. Вот сейчас он откашляется и начнёт… Генерал никогда не кричит, у него и так оглушительный голос.
Я сосчитал до трех.
И вдруг что-то мягкое пощадило меня по лицу. Это был Генералов галстук. Генерал наклонился к парте и буркнул мне прямо в ухо:
– Ну-ка, подвинься! – и сел рядом. Сам Генерал сел рядом со мной!
Потом он шепнул потихоньку, чтобы никто, кроме меня, его не услышал.
– Эх, Тонда, Тонда! Ну что с тобой делать, писака?
И честное слово, голос у него был точь-в-точь такой же, как у моего дедушки из Лбуновиц, только, конечно, помоложе. Потом Генерал снова заговорил со мной, но теперь голос его стал совершенно другим, чем обычно.
– Так куда же ты поедешь на каникулы, Тонда?
– На мельницу.
– Это не ответ, а только неполное предложение.
– Подлежащее подразумевается, сказуемое то же, – выпалил я, собираясь и дальше продолжать разбор предложения.
Но Генерал сразу осадил меня:
– Тонда!
Я так боялся, что он снова начнёт говорить своим строгим, учительским голосом, что у меня как-то сразу все прояснилось в голове.
– Я поеду на каникулы к пану Корбику на Лазецкую мельницу. Я каждый год туда езжу. Мельница стоит около Лужницы. Говорят, когда-то на ней жил водяной. Но все это сказки… А сейчас там живет пан Корбик со своей женой и сыном. Сына зовут Ирка. Я каждый день хожу с ним ловить рыбу. В прошлом году я поймал у плотины на вишню большущего голавля. А в этом году мы уже будем с паном Корбиком ловить сомов. Вот будет неохота потом возвращаться в Прагу!
Генерал молча слушал. Когда я кончил, он взял у меня влажную ручку, вытер её промокашкой и отдал мне обратно:
– Ну вот. А теперь напиши обо всем этом.
Мне никогда не приходилось писать сочинение с такой быстротой, как сегодня, семнадцатого июня, когда рядом со мной сидел Генерал. Я припоминал всё новые и новые события, одно интереснее другого. Когда я переворачивал последнюю страницу, то объявил погромче, нарочно для Руды:
– Треть!
Затем я поставил точку, и тут зазвенел звонок.
– Ну, вот и дело с концом, – тихо сказал Генерал все ещё каким-то не своим голосом.
Потом он вынул из кармана красный карандаш и вывел на странице жирную пятерку. И тут я подумал, что Генерал вовсе не такой уж строгий. Иначе он не поставил бы мне пятерку за ту работу, которую сделал почти что сам.
Пока Генерал был рядом со мной, Руда сидел тихо, как мышь. Но вот он ушел, и к нашей парте направилась Квёта Панкова, которая собирала тетради. Как только она подошла, Руда дернул её за платье и сообщил так громко, что его услышали по крайней мере на трех соседних партах:
– А знаешь, Квета, у нашего Генерала появился писарь.
Тут я, конечно, не выдержал и крикнул:
– Неправда! Я сам придумал свое сочинение, сам!
Но Руда в ответ не сказал ни слова, только сунул мне под нос листок бумаги, на котором было написано: «До 12.00 я с тобой не разговариваю».
Это меня разозлило ещё больше. Оказывается, я даже не могу поругаться с ним как следует! Вообще-то мы с Рудой только и делаем, что ругаемся. Но, странное дело, чем больше мы ссоримся, тем лучше живется нам за одной картой.
Между тем Генерал положил наши тетрадки в портфель и твердым шагом вышел из класса.
Вот тут уж перемена началась по-настоящему. Захлопали крышки парт, все вскочили и бросились в тот конец класса, где была карта. Это место называлось у нас «парламент» – мы всегда собирались там, когда хотели обсудить что-нибудь важное.
Как раз когда я туда подошел, Лойза Раков показывал на карте, куда он поедет на каникулы. Сегодня все только и говорили, что о каникулах. И говорили так, словно они начинаются прямо завтра. Одним словом, настроение в «парламенте» было веселое. Только Мирек Дурих все ходил от одного к другому и каждого спрашивал:
– Знаешь, я забыл в последнем предложении поставить запятую перед «чтобы». Это грубая ошибка или нет?
Мы выставили Мирека за дверь, чтобы он поговорил об этом с Генералом, а сами опять завели разговор о каникулах. Перемена уже подходила к концу, и, наверное, поэтому мы разгалделись пуще прежнего.
Руда Драбек в «парламент», не пришел. Он стоял у доски, отламывал кусочки мела и бросал их в коробку, как Генерал. Но попасть ему удавалось не больше одного раза из пяти, и вскоре мы услышали его сердитый голос:
– Что-то не везет мне сегодня!
Потом он отошел к окну и сделал вид, что внимательно смотрит на улицу. Но я прекрасно видел, что никуда он не смотрит, а только прислушивается к нашему разговору. Уж я-то знал, как охота ему поговорить о каникулах! Но подойти сам он, конечно, не мог. Он, как всегда, ждал, чтобы его позвали.
