Подъехав к выпасу, дед и Егорка слезли с лошадей и закрыли за собой протру. Через пять минут на песке у берега озера весело затрещал, запылал костер, а за ним и другой, рядом. Другой костер очень быстро догорел: он был нарочно сложен из сухих вересковых веток и еловых лап. Они разом вспыхивали, отчаянно дымили и живо гасли.
На месте догоревшего костра дед уложил Егорку: сырой после дождя песок здесь хорошо прокалился, и Егорке было тепло лежать на нем. А в первый костер дед положил толстые сухие поленья, чтобы горели всю ночь.
Ночь обступила небольшой круг, освещенный костром, — точно шатром из темноты прикрыла его. Над дальним лесом гасла заря. Тихо было кругом, только позванивали колокольцы да изредка приглушенно ржали лошади. Над озером вставал густой туман.
Лежа на своем полушубке, Егорка задумчиво смотрел в костер. Там рассыпались и вспыхивали золотые, как зорька, угли. Столбушкой поднимался над ними густой белый дым.
— Расскажи чего-нибудь, дедушка Савелий, — попросил Егорка.
Дед молча набил трубку, достал палочкой из костра золотой уголек, положил его в трубку и придавил своим большим корявым пальцем. Раскурил табак и не спеша начал:
— Расскажу тебе, сынок, про одну малую травку. А ты слушай да смекай, о чем тут речь.
Была в одном колхозе луговина, или, сказать, — пожня. Много разных трав росло, и всё самые для скотины едомые, самые что ни на есть кормовистые. Была тут и тимофеевка-трава, и мятник, и пырей, и костер-трава, и ежа, и лисохвост. И был еле малый колосок — так себе травка, простая былиночка: ни красы от него, ни проку.
Ну, хоть он и невелик был ростом, высокие травы на него не обижались.
«Пусть растет, — говорили тимофеевка-трава и лисохвост, покачивая своими мягкими цветочками, похожими на ламповые ежики. — Так приятно смотреть на малышей!»
«Маленько он похож на меня, — говорил мятлик. — И листочки у него узенькие и прическа метелочкой. Подождите, он еще покажет себя!»
А жесткий пырей и костер-трава на него серчали.
«Какой с него прок! — говорили они. — Только под ногами у нас путается да нашу пожню бесславит. Наше сено человеку по колено, а этот малыш — что ландыш».
«Как есть ландыш! — добавляла колючая ежа. — Только без запаха. Какой с него толк?»
Пришел сенокос, застрекотала на пожне сенокосилка — полегли травы на землю — и стали сеном.
Свезли то сено колхозники в район, сдали государству. От государства благодарность получили:
«Спасибо, колхознички! На удивленье у вас сено приятное. Прямо из него хоть духи делай».
Накормили тем сеном колхозники лошадей да коров; жуют лошади да коровы — не нажуются, нюхают — не нанюхаются.
Набили тем сеном колхозники сенники себе; спят на нем — не нахвалятся: уж больно дух от того сена легкий да приятный, уж больно сны на тех сенниках сладкие снятся!
А все от того колоска от малого: как скосили его, так и взялся от него дух, что от ландыша весной.
Вот ты и примечай, сынок: где на лугу тот простенький колосок имеется, где ему среди высоких трав хорошо расти, — там сено будет самое лучшее, славное будет сенцо, духовитое! А нет на лугу душистого колоска, простой малой душицы-травки, — и нет от сена того духа, нет от него людям той радости.
Тут дед Савелий кончил попыхивать своей трубкой, вынул ее изо рта и взглянул на Егорку.
Подперев голову рукой, Егорка крепко спал.
Дед Савелий встал и плотно прикрыл его свободной полой полушубка.
Подбежал Бобик; он долго гонял на берегу лягушек и притомился.
— Ну, волкодав, — посмеиваясь, сказал дед, — садись, карауль хозяина! Такая уж твоя собачья должность.
Бобик весело замахал хвостом в ответ, как будто соглашаясь бодро нести всю ночь караульную службу. Но когда дед, поправив поленья в костре, опять перевел на него глаза, щенок тоже спал, прикорнув к ногам Егорки.
— Нахлопотались, — прошептал дед Савелий. — Малыш-Ландыш.
И опять запы́хал своей трубкой.
Георгий Дмитриевич Гулиа
Ванин папа
У Феди Кравцова появилась небольшая тайна. Он никому ее не открывал, ни с кем о ней не говорил.
Нельзя сказать, что Федя — мальчик скрытный или тайна его такая, что ему, ученику четвертого класса, неудобно рассказать ее своим товарищам. Нет, это не так…
У каждого человека бывает своя хорошая тайна, пусть даже маленькая. Многие не говорят о ней из скромности. Федя принадлежал именно к числу тех, которые молчат о своем, сокровенном, именно из скромности…
Однажды после уроков Федю отозвал в угол Ваня, по фамилии Сергеев.
Федя и Ваня дружили, но той особенной дружбой, которая чаще всего встречается среди взрослых мужчин. Мальчики меньше всего говорили о своих чувствах.
В классе иногда поговаривали, что Федя и Ваня не очень-то дружат. Но дружба была, и крепла она с каждым днем. А почему бы ей и не крепнуть? Оба мальчика прилежно готовили уроки, во всем помогали друг другу. Разве этого мало для хорошей и прочной дружбы?..
Подошел, стало быть, Ваня Сергеев к Феде и отозвал его в сторону.
— Пойдешь со мной? — спросил Ваня, понизив голос, чтобы не услышали другие.
— Куда?
Мальчики обычно возвращались домой вместе. Поэтому Ванин вопрос показался Феде странным. Вот почему он переспросил еще раз:
— Куда?
Ваня смущенно уперся взглядом в носок собственного ботинка. Его худое смуглое лицо в эту минуту казалось еще более худым.
— Вот что, Федя, — едва слышно продолжал Ваня. — Я хочу показать тебе своего папу.
— А где он?
Федя знал, что Ванин папа погиб на войне еще в сорок третьем году. Он был храбрым командиром, бесстрашно бросался в атаку, о нем не раз писали в газетах. Ванин папа каждое утро смотрел на сына с большой фотографии. На портрете был изображен человек с прядью светлых волос над высоким лбом, с горбинкой на носу, в дубленом полушубке. Глаза у Ваниного папы были большие, с темными зрачками…
Ваня нынче был бледнее обычного. Он опасался, что их могут услышать, и поэтому испуганно озирался вокруг.
— Да говори же! — прошептал Федя. — Не бойся.
— А ты никому не окажешь?
Федя подумал и ответил:
— Если нельзя — не скажу.
Ваня отрицательно покачал головой: дескать, нельзя.
— Ну и не скажу!
— Вот что, Федя… — Ваня говорил озабоченно. — Хочешь, я покажу тебе моего папу?
— А где он?
— В метро.
Федя насторожился. Он покосился на товарища, словно разгадывая, не шутит ли тот. Но Ване было не до шуток.
И Федя согласился. Он не только согласился, но и торопил дорогой своего друга:
— Скорее же!
Они спустились в московский метрополитен и минут через десять вышли на новой, совсем недавно построенной станции.
«Так и есть!» — подумал Федя и поджал нижнюю губу: это был знак того, что он серьезно озадачен.
Ваня посмотрел на потолок. Высоко над головой вытянулся длинный, покрытый лепными украшениями свод. Под сводом висели большие, многоламповые люстры, и от них было светло, как днем. Между люстрами, на потолке, помещались большие мозаичные картины. Картины изображали различные моменты из истории нашей Родины…
— Сюда, — сказал Федя и пошел направо.
— А разве ты знаешь где? — спросил Ваня и посмотрел на товарища с нескрываемым удивлением.
Федя коротко кивнул и ринулся вперед. За ним побежал и Ваня. Федя остановился под большой картиной, сложенной из разноцветных камешков.
— Здесь, что ли? — спросил он, уверенный, впрочем, что надо остановиться именно здесь, а не где-нибудь в другом месте.
Картина изображала бойцов-автоматчиков, уходящих на фронт. Их командир стоял на коленях и целовал красное знамя, перед тем как принять его из рук Сталина. У командира волосы светлые, нос с горбинкой, одет в полушубок, через плечо — ремень, на боку — полевая сумка…
— Это мой папа, — шепчет Ваня.
Федя, запрокинув голову, глядит на потолок.
— Видишь? И нос вылитый его, и волосы похожие… Настоящий портрет!
— А твой папа видел Сталина? — спрашивает Федя, не отрывая взгляда от картины.
— Видел, коли знамя от него принял… И благодарность ему объявлял Сталин… И в газетах печатали…
Федя едва верит своим ушам… Неужели Ваня думает, что на картине изображен его папа? Между тем это совсем не так. Федя твердо убежден, что на картине не Ванин папа, а его, Федин, отец. В этом не может быть сомнения. Это и была Федина тайна, которую он никому не открывал. Однако Федя не хочет огорчать своего друга. Нет, он не огорчит Ваню, который видит в этом командире своего папу! Федя не откроет своей тайны, и никогда ее не узнает Ваня!
А Ваня доволен. Он совершенно уверен, что это его папа, тот самый папа, который жизни своей не пощадил, но клятву, данную Сталину, выполнил.
