«Не весна ли так действует на меня? — подумал подмастерье. — И чего это я такой неспокойный?»
По улице Святого Якова, громко разговаривая, прошли лучники из тюрьмы Шатле. Где-то у ограды церкви Святого Северина лаяли и грызлись бездомные псы.
«Скоро рассветёт, пора за работу, а я буду носом клевать. Хватит тебе, Ламбер, успокойся!» Но эти благие рассуждения были напрасны. Мысли снова и снова переносили его в харчевню «Золотого ларца», и из головы не выходило происшествие, свидетелем которого он стал накануне.
«Где же я мог видеть этого рыжего? — спрашивал он себя в десятый раз. — Где же это? И как он тогда был одет?»
Он имел в виду стражника, которого так ловко отдубасил компьенец. Поистине, странные дела творились в королевстве.
* * *
А в это время Перрену Рыжему досталась от Готье Маллере, капитана стрелков, такая головомойка, какой он не помнил за всю свою службу.
— Проклятый висельник! — орал капитан. — Пусть задавит тебя петля! Когда дофин вернётся в свой добрый город и палач начнёт потрошить и колесовать Этьена Марселя с его свитой фигляров и рубить им головы, я не забуду рассказать, как лучник Перрен Рыжий дал потрепать себя мужлану, вооружённому какой-то дрянной палкой, и как пустились наутёк те храбрецы, что были с ним. Красиво, нечего сказать! Лучше отправляйся в Сите торговать лекарственными травами или расхваливать вино какого-нибудь кабатчика, но только, чёрт побери, сдай свой шлем и лук. Иди в писаря, монахи или аббаты, но убирайся с глаз моих!
Перрен Рыжий упал на колени и сложил руки, как на молитве.
— Пощадите, мессир Готье, я исправлю дело, пощадите! Я доставлю вам этого проходимца, связанного по рукам и ногам.
Эта сцена, освещённая тусклым пламенем масляной плошки, прикреплённой к стене тюрьмы Шатле, не лишена была живописности. Мессир Готье, в парадной форме капитана походивший на воинствующего святого Михаила, метал громы на Перрена Рыжего, который так оплошал. Но задор капитана был только показным. Как скажет он мессиру Жаку де Пиккуаньи о провале его поручения?
Жак де Пиккуаньи, бывший оруженосец дофина, жил на улице Шаронери, в старом особняке, куда сходились все нити заговора, затеянного двором в Компьене против Этьена и горожан. Не угодить Пиккуаньи — значило не угодить дофину.
Готье Маллере что-то обдумывал.
— Послушай, Рыжий, — сказал он, — на этот раз я тебя прощу.
— Большое спасибо, мессир, я всегда буду вашим покорным слугой.
— Помолчи! Ты будешь моим подручным. Я знаю о тебе достаточно, чтобы ты держал язык за зубами. На Монфоконской виселице[34] хватит свободных мест.
Перрен Рыжий заскулил, как охотничий пёс, на которого грозят надеть намордник.
— А теперь слушай! Пусть все думают, что наш мужлан мёртв. Ты заколол его кинжалом и бросил в Сену.
— Понимаю, мессир, понимаю!
И он повернул к капитану мокрое от слёз лицо.
— А пока что займись поисками. Ты должен хоть за уши притащить ко мне этого бродягу. И выполняй неукоснительно мои указания.
Гремя доспехами, капитан ушёл назад, в тюрьму Шатле. Дождавшись, пока под сводами не стих шум шагов капитана, Перрен Рыжий умчался со всех ног. Через переулок Святого Юлиана Нищего он добрался до улицы Святого Якова, боясь, как бы его не заметили так поздно после сигнала к тушению огней. Лучник жил с женой за углом, в переулке Головорезов, в низеньком доме позади Сорбоннского коллежа[35]. На своём пути он миновал также улицу Писцов и прошёл мимо дома Лантье, где в это самое время Ламбер ломал себе голову над тем, где он видел этого рыжего.
* * *
Колен медленно приоткрыл дверь конурки, в которой жил подмастерье. Но хотя мальчик проделал это почти бесшумно, Ламбер сразу же вскочил — он знал осторожность своего крестника. Время от времени мальчик поднимался в мансарду и поверял ему свои радости и горести.
— Ты не спал, Ламбер?
— Да вот, не спится. Но не скрипи половицей. Если отец услышит, тебе как следует попадёт.
— Я пришёл по важному делу, Ламбер, и могу посоветоваться только с тобой.
В немногих словах он рассказал о своей встрече с Одри, вольным жителем лесов.
— Я обещал помочь ему, но без тебя, Ламбер, ничего не могу сделать. Ты непременно должен поговорить с Одри. Это необыкновенный человек. А я знаю, что у тебя много друзей среди людей, близких к Этьену Марселю.
— Кто тебе сказал, Колен? Можно подумать, что стены этого дома состоят не из камней, а из глаз.
— У меня у самого зоркие глаза. И уши мои неплохо слышат, — сказал Колен. — В городе даже поговаривают, будто ты один из тайных советников прево.
— Всё это сказки кумушек и пустая болтовня. Послушай, Колен! Завтра я буду рядом с церковью Святого Северина. Нужно отнести вывеску Тьебо Гизару. Ты пойдёшь со мной, и мы всё решим на месте. А теперь — марш в постель! Уже поздно, а твой отец встаёт вместе с солнцем.
* * *
Окна в Нельском дворце погасли одно за другим, как задутые свечи. Только в крыле, ближайшем к крепостной стене, всё ещё светилось одно окно. Карл Наваррский бодрствовал. Гости ушли поздно. Этьен Марсель, Робер де Корби и Пьер Жиль рассказывали о трудностях, обрушившихся на Париж. Муки не достать, хлеба не хватает. Кошки и те почти исчезли. Ежедневно к городским воротам сотнями стекается бедный люд, согнанный с насиженных мест бесчинствами английских банд. Швейцарские и немецкие наёмники бросили службу у дофина и предают деревни огню и мечу. Говорят, будто вчера какая-то шайка разграбила Нейи на Сене, в одном лье от крепостной стены, и совершила бесчисленные злодейства, жертвами которых стали не только мужчины, но даже женщины и дети.
— Наверное, монсеньёр слышал о главаре этих разбойников, английском капитане, по имени Роберт Серкот, — добавил Пьер Жиль. — Он не верит ни в бога, ни в чёрта, по четыре дня проводит в седле без сна и не расстаётся со своей кольчугой, которая оберегает его от самых опасных клинков. Правда ли это, монсеньёр?
— Клянусь святым Михаилом, мессир, — воскликнул Карл, — если он существует, я был бы рад видеть его на кончике моего копья!
В действительности же Карл Наваррский и Серкот были связаны узами тесной дружбы. Они вместе воевали в Нормандии, разграбили не один город, облагали данью целые округа, а потом, как бывалые рубаки, вместе пировали в замке д’Эвре. Пьеру Жилю всё это было известно. Поэтому он враждебно относился к Карлу Наваррскому и не раз говорил на собраниях Генеральных штатов, что от такого двуличного человека нельзя ожидать ничего хорошего. «Это всё равно, что вручить ключи от Парижа английскому королю!» — не раз восклицал он, но никто не внимал его предупреждениям.
Этьен Марсель наклонился к Карлу и произнёс роковые слова:
— Монсеньёр, парижские цехи поручили мне просить вас взять Париж под своё покровительство.
Карл не мог сдержать радостного трепета: парижские горожане вручали ему французскую корону.
Итак, годы интриг, притворства и лживых посулов не пропали даром. И претендент на корону чуть было не сказал: «Я согласен».
Трое горожан ждали. В ту минуту, когда они собрались передать Карлу часть своей власти, им ещё яснее представились те великие изменения, которые произошли при их участии. Ведь они прогнали дофина, сына короля и законного наследника престола. Пьер Жиль наблюдал за лицом Карла. Оно вновь обрело свою непроницаемость.
— Мне очень лестно ваше доверие, — сказал Карл, — но я не могу согласиться. Конечно, я буду поддерживать все ваши начинания, которые пойдут на благо нашего города. В такую минуту я не могу думать о моей распре с кузеном Карлом или о моих законных правах на французскую корону. Я не хочу использовать созданное вами положение в своих интересах. Это было бы бесчестно по отношению к королевству. Но, клянусь святым крестом, прево, я буду поддерживать все ваши действия.
Бледные щёки Марселя залились краской. Он был достаточно тонким политиком, чтобы понять, что Карл Наваррский соблюдал осторожность. Несмотря на свои разногласия с дофином, принц оставался верен людям своей крови.
Итак, всё было сказано. Этьен Марсель поднялся. Его примеру последовали Робер де Корби и Пьер Жиль.
— Мы благодарим вас за добрые слова, монсеньёр!
Когда посетители ушли, Карл Наваррский ещё долго сидел у очага, глядя, как рассыпаются горящие угли.
Затем он встал, подошёл к прислонённому к стене пюпитру, достал из ящика небольшой свиток тонкого пергамента и уверенным движением обмакнул гусиное перо в бронзовую чернильницу. Его почерк с резкими нажимами выдавал взволнованность — следствие крайнего напряжения, в котором он находился весь вечер.
Кончив, он подписался: «Карл, милостью божьей король наваррский», — а затем вполголоса перечитал письмо, чтобы ещё раз взвесить всё изложенное.
