— К сведению юного домовладельца, имени которого, к сожалению, я не имею чести знать…
— Владимир Петрович, — скромно представился я.
— Превосходно. Итак, уважаемый Владимир Петрович, принося наши извинения за столь бесцеремонное вторжение, мы должны, однако, дать объяснения, которые послужили бы к нашему оправданию. Покойный хозяин этого дома, мастер Коростылёв…
— Это мой дед! — не утерпел я объяснить.
Призраки снова переглянулись и поглядели на меня, как мне показалось, с большим интересом.
— Ага! — заметил Моцарт. — Значит, мы имеем дело с прямым потомком мастера.
- …и, следовательно, должны оказать молодому человеку подобающее ему уважение, — докончил эту мысль Бах. — Если позволите, я продолжу. Так вот, покойный мастер устроил в своём доме этот ни с чем не сравнимый музыкальный храм. Он позволил нам приходить сюда: ведь, как вам известно, покойный маэстро занимался тем, что отыскивал или мастерил по готовым образцам старинные инструменты. И он нуждался в советах знающих людей… Кроме того, он пожелал, чтобы мы сами опробовали клавикорды, органолы и смычковые инструменты, им созданные.
— И даже теперь, столько времени спустя после его смерти, вы всё равно ходите к нему в гости? — удивился я.
— Это очень легко объяснить, достославный Владимир Петрович. В нашей земной жизни больше всего на свете мы любили музыку. Посмертное наше существование в этом смысле ничем не отличается от земного. Мы здесь часто стали бывать потому, что нам пришёлся по душе этот прекрасный дом… В конце концов так получилось, что комната, где мы сейчас с вами сидим, стала как бы клубом наших встреч. Тут мы можем видеться, обмениваться новостями…
— Слушать музыку, — добавил Россини.
— Восхищаться ею! — подхватил Чайковский.
— Узнавать о музыкальных событиях, происшедших после нашей смерти, — присоединился Моцарт.
— И, наконец, даже сочинять, а ведь в этом для нас — весь смысл существования! — заключил Бетховен.
И, как бы в подтверждение только что сказанного, один из призраков — это был Бах — торжественно сел за клавиши и заиграл. Кажется, это была одна из его органных прелюдий. Очень светлая, спокойная, ясная… Мне даже показалось — она была сделана из такого же голубого прозрачного вещества… Остальные призраки слушали игру своего патриарха с таким благоговением, что я увидел: и в самом деле, нет для них ничего дороже этих ночных встреч! Но всё-таки, что они тут ищут? Почему ничего не хотят говорить об этом?
— В таком случае, господа, чувствуйте себя, как дома, — сказал я великодушно и тут же спросил:-А можно ли мне побыть сегодня на вашем собрании?
— Вы хозяин, это ваше право, — ответил Бах. — Но боюсь, не наскучим ли мы вам?
— Что вы, конечно, нет… — Я старался быть радушным и любезным, насколько мог, а поджилки у меня всё равно тряслись: шутка ли, принимать в своём доме призраков, да ещё самых великих!
— Вы можете заниматься своими делами и не обращать на меня внимания, — добавил я. — Я просто здесь посижу и послушаю.
Музыканты опять переглянулись и некоторое время стояли молча. Они, вероятно, думали, как им выйти из такого затруднительного положения.
— А не начнут ли тебя искать? — предположил один из призраков, которого я, к сожалению, не узнал в лицо (в прошлый раз его не было в комнате).
— Нет, — ответил я, — Моя сестрёнка сейчас спокойно спит в своей комнате. Она спала бы ещё спокойней, если бы вы не тревожили её слух вашей ходьбой по половицам.
— Ужасно жаль, — сказал другой призрак (по-моему, это был Бородин), — мы в самом деле тревожим покой хозяйки этого дома… Как знать, может, и сейчас она не спит, в то время, как мы тешим друг друга игрой! Это правило дурного тона, господа, — вести себя подобным образом в гостях… Давайте подумаем, как теперь быть.
Гости беспокойно задвигались вокруг стола. До меня доносились обрывки их мыслей:
— Надо играть только пианиссимо…
— Чуть-чуть…
— Тс-с-с…
— Но где найти такую музыку? Разве можно «чуть-чуть» исполнять Берлиоза? Или Бетховена?
— Дождёмся, когда хозяйка заснёт… Терпение, терпение!
— Не лучше ли начинать с умиротворяющей музыки?
Последняя мысль вызвала всеобщее оживление: видно,
она всем понравилась. И опять все обратились к приземистому призраку в парике… Конечно, они знали и понимали, что никто в мире не умел писать умиротворяющую музыку лучше, чем Иоганн Себастьян Бах!
Он сразу принял к сведению этот всеобщий жест надежды: величаво двинулся к комнатному органу, приставил стул, откинул крышку…
С его музыкой в комнату наконец-то пришли мир и покой. Все призраки, расположившись по обе стороны от играющего, застыли неподвижно. Теперь они были едва видны — они почти сливались с сумраком. Под низким неровным потолком музыка Баха звучала почти как под куполом храма…
Я чувствовал себя маленьким, затерявшимся среди этих звуков в огромном ночном пространстве.
А потом звуки истаяли, исчезли, и вместе с ними — фигуры людей, лунное сияние… Всё без остатка поглотила ночь,
Мой Вовка вдруг заболел. Простудился где-то. Кашель, насморк. Температура — до тридцати девяти… Я с трудом уложила его в постель. Он не хотел укладываться надолго, уверял меня, что «здоров, как стадо коров», но поздно вечером ему стало совсем худо, и он вынужден был уступить. Напоила я его малиной, закутала в два одеяла, так что наружу торчали только вихры и конопатый нос, и осталась дежурить возле постели. Спал он плохо. Во сне вдруг начал разговаривать. Из его обрывочных фраз я поняла, что разговаривает он… с Моцартом! Вот уж сон так сон.
Я даже не очень-то удивилась. Братишка мой — удивительный фантазёр, он может вам таких историй о себе наговорить, что только держись… И даже во сне его фантазия не дремлет.
Утром, когда он проснулся, ещё слабый, но уже повеселевший — дело явно шло на поправку, — я его спросила в шутку:
— Ну, и о чём же вы договорились с Моцартом?
Вовка мой побледнел, аж рот раскрыл от изумления и вытаращил на меня глаза.
— Откуда ты знаешь?
— Ты во весь голос ночью говорил, вот я и знаю!
Вовка смутился, натянул на нос одеяло и пробормотал:
— Так… что-то приснилось…
Он помолчал немного. Потом спросил:
— Скажи, а ты больше ничего не нашла в бумагах нашего дедушки?
— Я там много чего нашла. Что тебя интересует?
— Меня интересует вот эта флейта, на которой наш дедушка играл в цирке и усмирил свирепого тигра. Помнишь, в старой газете было написано?
— Вовочка, милый. Там не сказано, что это был наш дедушка. И потом, мало ли что писали в старых газетах… Успокойся. Всё это выдумки газетчиков.
— Ну, ты скажешь! Выдумки! — Мой Вовка так рассердился, что сел на постели. — Нет, не выдумки! Наш дед Елисей всю жизнь мечтал сделать такой инструмент, ты же сама это знаешь!
— Мечтать можно о чём угодно… Ну, хорошо. Чего ты хочешь? Чтобы я тебе нашла в бумагах ещё что-нибудь об этом?.. Ладно, найду. Только ложись сейчас же. Ты ещё нездоров.
Вовка улёгся и сказал умоляюще:
— Найди, Машенька. Пожалуйста, найди. Там обязательно что-нибудь ещё должно быть.
«Там» — это значит, в секретере. Действительно, в бумагах нашего деда я нашла два очень интересных документа, которые близко касались этой темы. Один из них — отрывки из дневника Елисея Егоровича: среди отобранных бумаг я выбрала его походную тетрадь, ещё военных времён.
— Кстати, — сказала я Вовке, — знаешь ли ты о том, что наш дедушка был участник войны?
— Ага! Я говорил!
— Ты говорил, что он придумал какую-то пушку, а ничего подобного не было. Он больше был исследователь, чем изобретатель. А на войне он далее не стрелял, а обезвреживал мины.
— Всего-то навсего? — в голосе Вовки я услышала нескрываемое разочарование.
— Работа сапёра — очень опасная работа. Но подожди. Речь пойдёт, кажется, не о войне… Вот послушай, что здесь написано.
«Весной 1945 года, после великой битвы за Кёнигсберг, я был в составе сапёрной роты, перед которой была поставлена задача — разминировать подступы к одному из живописнейших замков, расположенному недалеко от залива. Мин мы почти не обнаружили: немцы надеялись на свой город, как на неприступную крепость, и не позаботились о том, чтобы тщательно заминировать даже самые важные объекты.
Уже к полудню мы были свободны и час-полтора могли побродить по замку. В залах со старинным оружием, мраморными скульптурами и рыцарскими доспехами я не особенно задерживался: во мне проснулась моя давняя страсть — найти ещё какой-нибудь необычный музыкальный инструмент… Рояли и аккордеоны меня не особенно интересовали, хотя на них и стояли марки лучших музыкальных фирм мира. Любопытна была коллекция старинных (по-моему, ещё средневековых) охотничьих рогов. Тут был один огромный, позеленевший от времени, настоящий Олифант — не в него ли трубил герой Роланд, в смертельной тоске призывая войско своего короля прийти ему на помощь?
