— Зарницы, — кивнула Савельевна. — Это к хлебу. К урожаю богатому. Ишь разыгрались, звонкие.
— А зарницы бывают и весной, в самом начале лета. Я как-то видела…
— Бывают. — Савельевна пошевелила вожжами, чмокнула. Лошадь чуть ускорила ход. — Да то шальные, незрелые. А эти вот — настоящие. Спелые самые, к хлебу. Урожай будет.
Вышел месяц, и дорога осветилась вся, до последнего камешка, а кусты по обочинам сделались будто выше и черней. Где-то близко перелаивались собаки.
— Приехали, — вздохнула Савельевна. — Я сейчас, значит, мостом, да и — на школьный двор. Поклажу сыму, запру. А вы-то, Екатерина Сергеевна, ступайте домой, отдыхайте себе. Вам тут близехонько. Мне все равно распрягать надо…
Подвода спустилась по дороге к мосту, загромыхала по бревенчатому настилу. Катя осталась одна. Сухая извилистая тропка бежала через поле, слева речка — слышно было — катилась по каменистому дну. Вот и жилье Катино — за высокими тополями на той стороне. Искупаться, да и домой. Она сняла тапки, пошла босиком. Тропка теплая, прогрелась за день. И трава сухая, теплая, без росы. Откуда-то тянуло дымком, ей показалось даже, что гарью пахнет от угольно-красного месяца.
Около высокого стога прошлогодней соломы тропинка сворачивала вниз, к реке. Отсюда Катя всегда спускалась бегом, а потом, у большого валуна, раздевалась и — в воду. Вот и сегодня — только хотела разбежаться, как заметила, что из-за стога на тропку кто-то вышел. Пригляделась. Тот стоит, видимо, ждет. Солдат. Пилотка, шинель через плечо, в руке вещмешок. И сразу что-то заколотилось в ней, а ноги будто онемели: ни с места. Тот медленно подходил. А в ней все что-то билось и билось. «Ой, что это я? Неужели… Что это так громко стучит?» Глебов подошел.
— Это я, Катя… Испугалась?
— Нет… Это ты. Я угадала.
— А я тебя сразу узнал. Еще издали… Да что с тобой?
Он отвел ее к стогу. Катя опустилась на разостланную шинель.
— Все-таки испугал. Прости, — растерялся он. — Надо было издали окликнуть…
— Что ты… Я же тебя узнала. Правда, ты еще выше стал. И черный весь какой. Загорел.
— А ты… Все такая же. Не изменилась. Как услышал шаги, понял: ты! Слышу — бежишь.
Оба умолкли. Вокруг стояла особая, августовская тишина, насыщенная стрекотанием кузнечиков и шелестом реки. Она была жаркая, эта тишина. Все вокруг будто горело: и над соснами — алый месяц, и огненная рябь на черной воде, и сухая, дымная трава. От стога исходило обильное, душное тепло. Глебов рассеянно грыз соломину, думал о чем-то. Смуглое лицо его — показалось Кате — побледнело, осунулось.
— Катюша. Скажи, я — дурак? — спросил он.
— Нет.
— Нет? А знаешь, я ведь из-за тебя пришел. То есть к тебе. Не ждала?
— Из-за меня?
— Разве ты забыла? Все забыла, я вижу.
— Нет, не забыла. Не забыла! Только я не надеялась. Война… Годы целые… И мне все время не везло.
— Годы. Но я-то всегда знал, что тебя найду. Только о тебе и думал. А ты?
Она прошептала:
— Тоже.
Снова замолчали. В тишине подступали ночные звуки: козодой заскрипел на болоте, где-то гавкнула собака, протопал в поле табун — в ночное погнали.
— А давно ты приехал? Почему же не зашел ко мне, что же ты здесь сидишь, — спохватилась она.
Улыбнулся, ответил не сразу.
— В деревне был, у какой-то тетушки разузнал о тебе. Потом сделал вид, что ушел. А сам засел в кустах, взял под наблюдение твою избушку. На ночь решил перебраться к этому стогу, и вдруг — ты идешь!
— Да почему сразу не ко мне? Отдохнул бы с дороги, ключ я не прячу, увидел бы — на гвозде висит.
— А что, у вас разве посторонние солдаты так запросто заходят к молодым учительницам?
Она рассмеялась.
— Вот ты какой, «посторонний солдат». Осторожный.
— Старый разведчик. Четырежды простреленный, уволен в отпуск впредь до особого распоряжения.
— Тебя ранили? Тяжело?.. Не болит?
— Все зажило. Могу работать в МТС, комбайнером, грузовик водить. Все могу, лишь бы жить рядом с тобой.
— А помнишь, ты хотел стать журналистом?
— Стал. В ротном масштабе. Но сейчас не до этого. Сейчас главное — вместе быть, мне и тебе.
— Ну вот… Мы и вместе.
— На всю жизнь? — голос его сел от волнения, прозвучал как-то необычно, с хрипотцой.
— На всю жизнь.
Где-то за лесом, в излучинах речных возник ветер, взметнул широким прохладным полотнищем, кустарник над рекой зашумел, сонно пискнула какая-то пичуга.
— Дождь будет, — сказала Катя.
Он потянулся к ней, бережно обнял. И пришлось посмотреть прямо в его глаза, а они были все такие же, глаза Женьки Глебова. Темные и как будто чуточку насмешливые. Вспомнилось, как в школьные годы пряталась, лишь бы не встречаться с ними. И как после одного вечера школьного болела рука. Она и сейчас ноет. А она сразу и не заметила, что ноет… Потихоньку приложила руку к его лбу, и боль унялась.
— Нам скорее пожениться надо, — прошептал он. — Завтра же. Как это у вас делают? Просто расписываются в сельсовете, да?
— Не знаю. Кажется, свидетели какие-то нужны. Правда, а где же мы возьмем свидетелей?
— Придется так: надену свои медали, выйду на площадь и позову кого-нибудь, кто случится. Неужели откажут?
— То-то переполох начнется, — она улыбнулась. — А твои родители знают?
— Я ведь тоже, как и ты, потерял всех. Кроме тебя, нет у меня никого. Катя взяла его руку, прижалась к ней горячей щекой.
— И ты все эти годы был на войне? С самого начала?
— Да.
— Страшно на фронте? Расскажи.
— У нас ведь будет еще достаточно времени, чтобы поговорить о фронте. Так ведь? Лучше иди ко мне… Нет, это и правда — ты? Я не сплю?
— Знаешь, давай побежим к реке. Искупаться хочешь? Тут одно место хорошее есть. Ты любишь купаться?
— Последний раз купался, когда Днепр форсировали. Ох, и купался же!..
— Только ты иди вон туда, правее, потому что я у этого камня раздеваться люблю.
— Согласен. Но с условием: завтра, по обычаю свадебному, я тебя в хату на руках внесу. А сейчас дай перенесу тебя хоть вот через эту речушку. Ну как? Идет?
— Разве так надо?
— Надо…
Сильно и свежо подуло с реки. Был август сорок четвертого года.
