Ознакомительная версия.
— Вот тебе подарочек от меня, милая Тайна!
— И от меня!
— И от меня!
— А вот и мой!
Глаза Тайны раскрываются широко. Крик восторга рвется из маленькой груди и замирает на губах.
Она не видит изящного, всего в розовых бантах и прошивках платья, которое ей дают «мама» Земфира и «папа» Алеко, не видит хорошенького альбома, зарисованного хризантемами и розами, не видит крошечной склянки с водою, где мечется живая золотая рыбка — приношение Лиды Тольской, не видит большой красивой банки с помадой, которую протягивает ей сама насквозь пропитанная духами Маша Лихачева. И коробочки с перышками, резинкою, цветными карандашами и картинками в руках Лизы Ивановой не видит Глаша. Она видит только одно: ее сбывшуюся, в конце концов, мечту, мечту маленькой девочки, которую она только раз обронила вслух как-то — прелестную куклу в руках «бабушки» Ники, заветную куклу, одетую институткой, в зеленом камлотовом платье, в переднике и пелеринке, как у заправской институтки.
Куколка, милая куколка! Дорогая, добрая, прекрасная мечта!
Глаза Глаши горят восторгом. Щеки рдеют, губки раздвигаются в блаженную улыбку, ручонки тянутся к дивному видению помимо воли девочки.
— Дай, бабуська Ника, дай, — лепечет повелительно и радостно крошка.
Растрепанная головка качает отрицательно.
— Нет, нет, раньше поцелуй меня за то, что я отгадала твое желание.
— Баян, не смей мучить ребенка! — кричит Шарадзе и топает ногой в то время, как Глаша звонко чмокает свою шестнадцатилетнюю «бабушку» в ее свежую щечку.
Тамара не принесла "настоящего подарка", но зато припасла для общей дочки целую коробку "сборных конфет", которыми ее угощали подруги после приема родных. Тер-Дуярову никто не навещал, все ее родные и знакомые жили далеко, в Тифлисе, а сама она «хронически» страдала отсутствием денег. Эти конфеты собирала она целую неделю, имея "гражданское мужество" отказываться от них в пользу своей названной внучки. Был у нее заготовлен и еще один подарок для Глаши, но он был единогласно отвергнут всем классом: тщательно составленный и переписанный в хорошенькую тетрадку сборник шарад, над которым просидела три долгих вечера Тамара. Этот подарок, забракованный остальными за молодостью лет Тайны, остался лежать в пюпитре армянки.
В крошечной сторожке стало сразу весело, шумно и людно. Запахло острым запахом шипра, которым, пренебрегая чопорными институтскими традициями, немилосердно душилась Маша Лихачева. Даже Ефим сияет нынче. Подняв очки на лоб, он смотрит на барышень ласковыми старческими глазами. Отношение институток к Глаше трогает и радует старика.
— После обеда я приду сюда. Сегодня я дежурная по сторожке, — говорит Золотая Рыбка, — уж вы заранее откройте, Бисмарк, то есть Ефим, я хотела сказать, чтобы не пришлось ждать у дверей, — звенит ее стеклянный голосок.
— Хорошо, мамзель Тольская, открою.
— Тайночка, милая, — мечтательно говорит Невеста Надсона, обнимая Глашу, — взгляни на мой подарочек, что я тебе принесла.
Увы, эта книжка в зеленом переплете с золотым обрезом — собрание стихотворений Надсона — пятилетнюю Глашу отнюдь не интересует.
— Живительно остроумный подарок! — ворчит Маша Лихачева, — это ей понадобится лишь к пятнадцати годам, тогда бы и подарила.
— Ну а твоя банка с помадой, думаешь, остроумнее. Да? Нечего сказать, учить только преждевременному кокетству, — вступается за Наташу Лиза Иванова.
— Батюшки, совсем как Скифка! Адски добродетельный экземпляр! — хохочет над Лизой Ника, успевшая подхватить Глашу на руки и зацеловать ее.
Она явно торжествует: ее подарок имеет наибольший успех. Недаром студент-электротехник Сережа Баян, брат Ники, обегал весь город, выискивая такую именно куклу, какую «загадала» его изобретательная сестрица: с черными глазами, белокурую, со вздернутым носом и настоящими ресничками, словом, как две капли воды похожую на саму Глашу. Семь кукол были отвергнуты Никой; на восьмой кое-как поладили брат с сестрой. Затем, в тот же день, Ника отдала куклу в гардеробную девушкам-швеям сшить ей настоящее институтское белье и платье, и вскоре из-под искусных рук Марфы Посадницы и Маши вышла маленькая институтка с фарфоровой головкой и белокурыми волосами.
За все эти хлопоты, по-видимому, Ника была вполне вознаграждена. Блестящие глазенки Тайны и ее сияющее удовольствием личико говорили сами за то, что институтская дочка в восторге от подарка своей "бабушки".
Звонок к молитве неожиданно прервал веселую болтовню в каморке.
— Бежим скорее! Четырехместная карета уже выкатилась из своего сарая. Прощайте, Бисмарк. Прощай, маленькая Тайна! До завтра! — зазвенели веселые голоса.
— А я увижу вас еще сегодня. Я принесу обед. А пока до свидания, Ефим. До свидания, Тайна, — и Золотая Рыбка первой выскакочила за дверь.
Рассеянная Шарадзе по забывчивости «ныряет» перед Ефимом; то есть попросту отвешивает ему реверанс.
Старик сконфужен.
— Прощайте, барышни, — лепечет он смущенно в то время, так остальные, толкаясь в дверях, выскакивают с смехом за порог каморки.
Звонок заливается оглушительно в верхнем дортуарном коридоре.
— Бежим прямо в залу. Все равно не успеем проскочить в классы, попадемся навстречу Четырехместной карете, — заметила Донна Севилья.
— Месдамочки, чур! Если встретим Ханжу — передники на голову и спасаться бегством. По крайней мере, лиц не увидит.
— Ну разумеется.
— Mesdames, хорошо как! Удалось Тайночку порадовать. Теперь бы в залу пробраться без последствий.
— Все спокойно пока. Тихо, гладко и безмятежно. "Привет тебе, приют священный…" — неожиданно запевает арию Фауста на весь коридор Эля Федорова, неимоверно фальшивя на каждой ноте.
— Федорова, ты в своем уме? Эля! Молчи! Мол…
Увы, слишком позднее предупреждение. Из-за стеклянной двери, ведущей на вторую половину нижнего коридора, как раз навстречу институткам выкатывается инспектриса института, Юлия Павловна Гандурина. Это маленькое кривобокое существо в черной наколке, с морщинистым лицом и тонкой осиной талией. Она — бич воспитанниц. Она постоянно выслеживает девочек, выговаривая им за малейшую провинность, и постоянно грозит небесною карою и взысканием «свыше», за что и получила прозвище Ханжи. В церкви и на молитвах, в то время, как она, лицемерно подняв глаза к небу, изображает всем существом своим олицетворенную молитву и смирение, маленькие пронырливые глазки успевают одновременно зреть и юных проказниц, нарушающих в данный момент институтские традиции.
— Это Ханжа! Бежим. Спасемся… — сорвалось с уст Шарадзе, и она первая помчалась вперед, минуя инспектрису, с накинутым на голову белым фартуком.
— Тер-Дуярова, куда?
Скрипучий голос Юлии Павловны, словно гвоздь, прибивает к месту армянку, и бедняжка Тамара как бы обращается мгновенно в неподвижный столб.
— Баян! Чернова! Тольская! Галкина! Лихачева! Иванова! Ну, конечно, все отпетые шалуньи, — произносит инспектриса, презрительно оттопыривая нижнюю губу. — Очень жаль, что такая хорошая ученица, как Мари Веселовская, заодно с вами, Сокольская тоже. Вообще дружба Черновой с Веселовской и Сокольской с Тольской не приведет к добру.
Юлия Павловна рассчитывала продолжать нотацию, но вдруг остановилась на полуфразе.
— Кто это так надушился? Кто посмел? Лихачева, вы? — сказала она, грозно сдвигая брови.
Красная, как кумач, Маша выступила вперед.
— Что это такое? — накинулась на нее Ханжа.
— Это… это шипр.
Эффект получился неожиданный.
Маша растерялась, и трепещущие губы девушки произнесли то, чего от нее и не требовалось вовсе. Вопрос инспектрисы отнюдь не относился к названию духов, он просто выражал высшую степень негодования.
— Ага, шипр! Вы осмеливаетесь еще и дерзить, мало того, что отравляете воздух этою дрянью.
— Это шипр, — уже ни к селу ни к городу подтверждает Лихачева в то время, как другие трясутся от смеха.
— Прекрасно. Вы отправитесь сегодня же в лазарет и возьмете ванну. Слышите ли? — Ванну, чтобы избавиться от этого ужасного запаха, — повышает голос инспектриса.
— Но… это невозможно, — лепечет смущенная Маша, — я впиталась в него.
— Что такое? — грозно поднимаются брови инспектрисы.
— То есть, он… то есть, шипр, впитался в меня, — поправляется Маша.
— О, это бесподобно, — улыбается инспектриса. — Это великолепно! Молодая девушка, вступающая через полгода в свет, впитывает в себя не основы религии, не правила добродетели, а какие-то скверные духи.
— Они не скверные, m-lle. Уверяю вас, они стоят семьдесят копеек лот.
Последняя фраза вконец погубила бедную "фабрику Ралле". С жестом, полным презрения, инспектриса махнула рукой.
Ознакомительная версия.
