— Прекрати орать!!! — закричал он на весь дом.
Я не могла прекратить, так я была напугана. Я не слушала просьбы Дженнифер. Я не слушала просьбы миссис Стивенсон, которая прибежала, решив, что меня убивают. Пришлось вызвать врача, который вколол мне лекарство. Он сказал, что теперь я усну, и от этих слов я развопилась ещё громче.
Врач сказал, что я страдаю от «нервного потрясения». Вообще-то ничего удивительного. Он добавил, что мне нужна любовь и забота.
Думаю, папочка пытался доказать мне свою любовь. День или два.
— Не грусти, Эйприл. Папочка с тобой. Папочка тебя любит. Ну же, улыбнись. Хочешь, я тебя пощекочу? Ха-ха-ха! — Он тыкал жёстким пальцем мне в подмышку или шею, пока я не кривила губы в некоем подобии улыбки.
Но чаще он просто не обращал на меня внимания. У меня разладились дела в детском саду. Воспитательница спрашивала папочку, высыпаюсь ли я по ночам. Уж что-что, а спит она как убитая, отвечал он. Я не успевала вовремя проснуться и добежать до туалета. На заднем дворе постоянно сушились мои простыни. Папочка злился и говорил, что я веду себя как младенец. Дженнифер заступалась: это не моя вина, у меня просто слабые нервы, я в мать.
— Она ей не мать, — сказал папочка.
Что ж, он не был мне отцом, и я просто счастлива, что в моих жилах нет ни капли его крови. Он тоже был этому рад. Со смерти мамочки не прошло и нескольких месяцев, а ему уже надоело со мной возиться, и он сдал меня социальным работникам. В приют.
Вот теперь до меня точно никому не было дела.
Интересно, мамочка бы тоже во мне разочаровалась? Сколько я ни стараюсь, не могу вспомнить её лица. Лишь тепло, лёгкий запах лаванды да печальный вздох.
И все же мне надо её увидеть. Я знаю, где её найти.
Кладбище Гринвуд. Так говорится в моем деле. Я представляла себе зелёный лес, сказочное кладбище в готическом стиле, высокие тисы, плющ и мраморных ангелов. Гринвуд оказался районом в предместье Лондона. К кладбищу ведёт длинное шоссе. Я подхожу к воротам и ищу кого-нибудь, кто мог бы мне помочь. Никого нет.
Мне не по душе, что здесь так пусто. Мне тревожно одной. Мне хочется убежать на станцию, но бросать начатое слишком поздно.
Я могла бы попросить Мэрион…
Нет. Я уже здесь. Все в порядке. Я достаточно взрослая. Я не верю в призраков, несмотря на то что прошлое не прекращает меня преследовать.
Я бреду куда глаза глядят. Вижу ангелов с отломанными крыльями и отбитыми головами. Глажу каменные ноги, поросшие мхом, провожу ладонью по мраморным одеяниям, беру за руку крошечного безносого херувима. Мне страшно, оттого что эти могилы никто не навещает. Хулиганы разбили статуи бейсбольными битами, желая посмеяться. Мне хочется плакать, хотя я знаю, что люди под этими плитами давно обратились в прах. Сотню лет назад или даже больше. Мамочка должна быть в другой стороне.
Я иду по тропинке и уже боюсь заблудиться. Под ногами хрустит гравий. Время от времени я останавливаюсь: мне слышатся чужие шаги. Я оглядываюсь по сторонам. Деревья шелестят свежей листвой, качаются ветви. Здесь может прятаться кто угодно. Вандалы с дубинками, бродяги, бездомные…
Глупо. Здесь никого нет. Мне слышится эхо собственных шагов. Я глубоко вздыхаю и иду мимо могил Викторианской эпохи в богатую часть кладбища, где много памятников, надгробий и мавзолеев. Кто-то может проследить свою семейную историю далеко в прошлое, притронуться пальцами к золочёным буквам на могиле прапрабабушки. Моя прапрабабушка с одинаковым успехом могла быть дамой в шёлковом кринолине и побирушкой в лохмотьях. Мне никогда этого не узнать.
Я поспешно иду к строгим рядам свежих могил, на которых лежат венки. Я хожу среди них, мечтая, чтобы их можно было расположить по алфавиту. А может быть, у мамочки нет даже надгробного камня? Захотел ли папочка тратиться? Да и что бы он велел высечь? «Спящая красавица»? «Любимая жена Дэниела, почти что мать Эйприл»?
Я брожу по дорожкам. Глаза слезятся от ветра. Мне её не найти. Но мне и не нужно видеть её могилу. Лучше я буду думать, как в детстве: Белоснежка, спящая в зеленом лесу, нарисованном моей фантазией…
Вот она! Дженет Джонсон. Яркие золотые буквы на чёрном камне — слишком пёстро и кричаще. Фотография в рамке в виде сердца. Я подхожу ближе, силясь унять дрожь.
Это не она.
Как это может быть не она?
Наверное, это другая Дженет Джонсон. Не такое уж редкое имя. Но даты рождения и смерти совпадают. Значит, это она.
Она совсем молоденькая. В волосах замысловатый бант. Нет, глупышка, это же фата. Свадебный снимок. Очень показательно, папочка! Ты считаешь, что день, когда она вышла за тебя замуж, стал самым счастливым в её жизни. А может, так и было. Мамочка сияет. Так всегда говорят о невестах, но её лицо в самом деле озаряет внутренний свет, глаза блестят, рот приоткрылся, улыбка ослепительна.
Я её такой не застала. Её свет погас. Бедная мамочка.
Почему же я её толком не помню? Интересно, она меня хоть немного любила? Не так, как папочку, а нежно, по-матерински. Или я так и осталась для неё ребёнком со свалки, который не принёс им счастья?
Я плачу. Лезу в рюкзак за платком.
— Что случилось, крошка?
Я замираю на месте.
Между могил идёт мужчина. Его волосы всклокочены, одежда перепачкана, в руке бутылка. Я оборачиваюсь. Кроме нас, ни души. Только он и я. А ворота остались далеко, далеко позади.
Я разворачиваюсь и иду прочь.
— Эй! Не уходи! Я просто хочу помочь. Дать платок?
Он вытаскивает из кармана штанов засаленный лоскут и машет им.
Может, он и правда хочет мне добра? Непохоже. Я мотаю головой и испуганно улыбаюсь:
— Спасибо, не надо. Мне пора идти. До свидания.
— Постой! Давай поговорим. Что ревёшь, а? Может, выпьешь? Тебе сразу полегчает.
— Нет. Не нужно.
— Ради бога. Мне больше достанется. — Он поднимает бутылку и пьёт.
Я ухожу, а мужчина, прихрамывая, идёт за мной.
— Что, кто-то умер?
— Да. Моя… мама, а мой отец — он там, ждёт меня. — Я машу рукой в сторону могил. — До свидания, мне надо бежать.
И я бегу. Не думаю, что он мне поверил. Он окликает меня, но я не останавливаюсь. Я слышу за спиной его шаги. Сжимаю кулаки и бегу так быстро, как только могу. Рюкзак колотится о спину. Я несусь, мчусь, спотыкаясь о дёрн, петляя, как заяц, среди могил, уже не понимая, в какой стороне ворота. Мужчина вот-вот догонит меня, достанет своими костлявыми руками — но впереди уже виднеется арка. Почти спасена! Я выбегаю на шоссе, где мчатся машины.
Прислоняюсь к каменной стене и пытаюсь отдышаться. Я готовлюсь позвать на помощь, если из-за надгробий появится его силуэт. Но незнакомец исчез. Отчаялся меня догнать и остался на кладбище. Моё сердце бьётся ровнее. Я возвращаюсь на станцию. Я все ещё дрожу, мне страшно, но я чувствую себя в относительной безопасности.
Я не знаю, сообщать в полицию или нет. Он мне ничего не сделал. Возможно, он искренне желал мне добра, но я ещё не сошла с ума, чтобы проверять. Мне не понравилось, как он на меня смотрел. Мне было неприятно слышать от него слово «крошка».
Я думаю о маме, не о мамочке, лежащей под чёрной блестящей плитой, нет — о моей настоящей маме. Может быть, её изнасиловал пьяный незнакомец, и поэтому она не могла на меня смотреть?
Я не понимаю, куда бреду. Мимо проносятся машины, сбивая меня с толку. Я оглядываюсь: вдруг он меня все ещё преследует? Я не знаю, что я тут делаю. Все как во сне. Все кажется нереальным.
Впрочем, к этому ощущению я давно привыкла.
Мамочка умерла, папочка от меня отказался. Я утратила чувство реальности. Я чувствовала себя хрупкой бумажной куклой, как Нарцисса, Колокольчик, Роза и Фиалка. У меня быстро сменились две опекунши, одна за другой. Об этом я узнала из досье.
Первая была вроде тёти Пэт — она брала детей на короткий срок. Я смутно помню свой шестой день рождения, который мы справляли в её доме. Я не притронулась к белоснежным розам с праздничного торта — они были такие красивые. Но у меня забрали тарелку, прежде чем я успела их спрятать.
Затем меня взяли Морин и Питер. Друзья звали их Большая Мо и Маленький Пит. Интересно, мы тоже их так называли? Не думаю. Наверное, для нас они были мамой и папой. Нас, приёмышей, у них было много. Кто-то оставался в доме на несколько дней, кто-то жил здесь годами. Были дети, которых они взяли навсегда.
Я спросила Большую Мо, могу ли я остаться насовсем.
— Возможно, сладенькая, — сказала она, а затем её внимание переключилось на старших мальчиков, которые затеяли драку, и младшего, который запутался в занавеске.
Так было всегда. Мы не успевали поговорить. У неё не было времени даже меня обнять. Впрочем, не сказать, чтобы мне этого хотелось. Большая Мо была славной, добродушной женщиной, но она мне не нравилась. Она казалась мне огромной — сейчас я думаю, что она была чуть выше среднего роста, но надо мной, маленькой и худенькой, она возвышалась, как необъятная башня. Нет, как скала: крутые утёсы живота, груди и бёдер. Она носила широкие цветастые платья, ярко-красные зимой и розовые летом. Не надевала колготок даже в самую холодную погоду, поэтому её ноги постоянно были красно-розовыми. Когда она садилась на потрёпанный диван, под платьем мелькали широченные панталоны. Мы не могли удержаться от смеха, когда она доставала эти панталоны из стиральной машины. Но Большая Мо не обижалась. Если у неё было хорошее настроение, она ещё и взмахивала ими в воздухе, как парусами, и тогда мы складывались от хохота пополам.
