— Ну и правильно. На это врачи есть.
— Нет, постой, Алеша. Дело в том, что ее здесь не вылечат.
— Как это?
— Так. Ни здесь и нигде. Ей надо самой. Тут видишь ли какая механика… Ты слушай, я тебе дело говорю: у нее нарушен весь сахарный обмен, то есть то сахару слишком много поступает в кровь, то слишком мало. Вот и надо ей самой следить за этим.
— Как же уследить?
— Конечно, трудно. То этим вроде как бог занимался, а то — простой человек: так хорошо не получится. Но потом она привыкнет, будет чувствовать когда и что. Пусть книжку об этом почитает, что ли, познакомится. Нельзя же так! И ты прочти. Усекаешь?
— Я усекаю.
Алексей вернулся в палату.
Люся спала на белой кровати среди белых стен. У нее были припухшие, детские какие-то губы, длинные серые ресницы и мягкие прямые волосы, тоже неяркие, сероватые. Но больше всего Алексея трогали ее руки — узкие ладони, тоненькие пальцы, — их беспомощность. Да и вся она, Люська, звучала в нем светло, неомраченно. Ничто в ней, доверчивой, пушистой, с открытым взглядом и чистым голоском, ничто не настораживало, не вызывало желания поменять, исправить.
— Люся — светлый человек, — сказала как-то Тамара.
И с тех пор Алексей ловил каждое Тамарино слово: умная женщина!
— Очень интересная девчонка, — сказала красивая сестричка Оля.
И Алексей причислил ее к своим друзьям.
Алексей сидел возле спящей Люси, но его смущало что-то, что находилось позади него, тянуло оглянуться. Он чуть повернул голову и увидел на Тамарином столе знакомый букет. Да, он, нет сомненья! Сам выбирал на рынке, сам нес следом за матерью до больничных ворот. Тамара перехватила его взгляд, улыбнулась, заговорщицки прижала палец к губам:
— Это получила я, за работу. Я очень старалась.
— Они не виделись? — шепотом спросил Алексей.
Тамара покачала головой.
Алексей, легко ступая, подошел и сел возле ее кровати.
— Вы знаете, Тамара, я раньше думал, что Люся мне не нравится. Да, да, не удивляйтесь: влюбился, а не нравится.
— Я понимаю, — улыбнулась Тамара. — Влюбился вопреки себе, да?
— Ага! Я просто тогда не знал ее, — и, покосившись в сторону Люси (не проснулась ли?), зашептал: — Она такая веселая, а это не потому… ну, не потому, что ей всегда весело. Она всё — в себе. Скрытная. Ведь я только позавчера про ее отца узнал. И то от Миши Сироткина.
— А Люся не сказала?
— Спросил — сказала. И про отца, и про сестренку. «Отец, говорит, как хочет, а я ее никогда не брошу, Никогда». Да ведь она к этой сестренке и привыкнуть-то не успела! Это все из-за отца: хочет наказать его — очень уж обиделась. И разлюбила.
— С чего ты взял?
— Потому что, когда любишь, прощаешь все же. А Люся даже в новую квартиру не хочет переезжать — с бабушкой Верой остается. Он вернулся, а она уходит.
Тамара помолчала, потрогала широкими пальцами легкую траву букета.
— Да, все не просто. Ведь она только отца и любила. Я это без ее слов поняла. И теперь любит. Потому и судит строго. И сестренке такой доли не хочет.
Тамара еще подумала, повздыхала.
— А тебе не приходило в голову: Люська, по сути, очень одинока.
— За ней целый хвост ходит, — нахмурился Алексей.
— Да разве нам надо всех?
— Хотя верно. Что они про нее знают? Только что веселая. А вот вы знаете.
— И ты знаешь, Алеша.
Люся открыла глаза:
— Алешка!
Он наклонился, и она зашептала счастливо:
— Через четыре дня меня выписывают. Доктор обещал. Я не буду говорить маме, ладно? Ты сам приди за мной.
Алексей придвинулся лбом к ее лбу:
— Ура! Ура, Птица! Конечно, приду. Все, как ты захочешь.
И сердце ее дрогнуло: «Тамура-сан…»
— Алешка, я все боялась тебе сказать: ведь я ужасно мало знаю. Ужасно. Когда вы с Сергеем говорите… Но ведь, если очень постараться… И потом, я люблю танцевать. Очень люблю. Это ничего?
Он расслабил руки, отпустил ее голову, сказал серьезно:
— Все, что ты делаешь, — хорошо! Ты лучшая в мире девчонка. Ты — светлый человек.
— А ты?
— А я просто хочу смотреть на тебя. Всегда. Пока тебе не надоест. Нет, даже если тебе надоест.
И снова она услышала: «Я клянусь! Я клянусь!..»
Люська притянула к себе его стриженую голову и поцеловала. Впервые. Не стесняясь. При всех. Щедрая радость переполняла ее. Она была открыта для доброго: все мое — тебе! Им! Всем!
Она не думала, но ей казалось, что так, только так оно и бывает в жизни. И пусть никто-никто не решится сказать ей, что все это — редкий дар, прекрасный и высокий. И что тот, кто получил его, может — несмотря ни на что — считать себя счастливым среди людей.
