Наконец, после довольно продолжительного сеанса, художник отпустил маленьких натурщиков, объявив, что они свободны, как птицы, выпущенные из клетки.
– Нам пора уходить, – сказал Филипп, переминаясь с ноги на ногу и бросая жадные взгляды на полотно, где вырисовывались контуры его самого и маленькой подруги. – Мне бы очень хотелось остаться и посмотреть, как вы рисуете, но нынче мне нельзя. Селина обещала присмотреть за моими цветами, а теперь мне надо бежать продавать их.
– А Гомо спит под стойкой, – прибавила Дея, – я велела ему дожидаться меня, и он подумает, что я уж не вернусь.
– Но вы точно придете завтра? – спрашивал мистер Эйнсворт. – Вот вам и плата, вы так славно позировали. – И он протянул детям по серебряному доллару.
Филипп радостно улыбнулся.
– Благодарю вас, сэр! – промолвил он. – Мне пришлось бы целый день продавать цветы, чтобы выручить столько.
Личико Деи сияло от удовольствия. Она вертела доллар во все стороны и смотрела на деньги, словно не веря своим глазам.
– Доллар – пять франков! – твердила она восторженно. – Ах, сэр, можно за доллар купить ту книгу?
– Нет, милая, я думаю, нельзя, но ты приходи завтра, и мы обсудим, как помочь этому.
– А можно мне, сэр, принести другие композиции, чтобы показать вам? – нерешительно спросила Дея. – Там есть одна – «Труженики»… Очень хороша.
– Труженики?
– Да, сэр, «Труженики моря». Можно принести их?
– Разумеется, можно, дитя мое! Я с удовольствием взгляну на них. Если сам не куплю, пожалуй, купит кто-нибудь из моих друзей.
– Но она, сэр, стоит очень дорого; папа́ говорит, что она стоит сто франков. Она большая – вот какая! – и Дея широко раскинула руки, чтобы дать художнику представление о размере композиции.
– Она велика для тебя, и тебе неудобно будет нести ее. Не правда ли?
– Филипп мне поможет, – отвечала Дея с уверенностью.
– Да, я помогу, композиция чересчур велика для нее. Но как раз впору мне. А теперь пойдем, нам пора! – И приветливо протянул руку миссис Эйнсворт: – До свидания!
Миссис Эйнсворт взяла темную ручку и притянула мальчика к себе; с минуту она смотрела ему в глаза, затем обняла и горячо поцеловала. Дея подошла к ней проститься и тоже получила поцелуй, но далеко не такой нежный, как Филипп.
– Они удивительно милы, – проговорила миссис Эйнсворт, глядя на мужа и улыбаясь в первый раз за много, много дней.
Глава XI
Жертва отца Жозефа
Когда Филипп и Дея прибежали к Селине и показали ей доллары, заработанные так легко, добрая женщина от души порадовалась за них. Улыбаясь и сверкая белыми зубами, она сказала:
– Хорошо, если бы художник срисовал и моего Лилибеля; но только он чересчур безобразен для этого! Понять не могу, отчего этот мальчишка таким уродился!
– Ах, Селина, как там хорошо, ты себе и представить не можешь! У него тьма-тьмущая картин, и он их сам рисовал! Он просил нас прийти еще раз, а жена его поцеловала нас обоих, – правда, Дея? – и велела нам приходить завтра.
– А я понесу завтра «Тружеников»! – воскликнула Дея со счастливой улыбкой. – И художник обещал мне помочь продать их за сто франков. Бедный папа́ будет так счастлив!
– Ах, ах! Сто франков! Тебе повезло, дитя. Он, наверное, очень богат! А я, мистер Филипп, продала все твои цветы, пока ты зарабатывал свой доллар. Теперь, я думаю, тебе надо домой, рассказать мамочке о ваших успехах, вот твои деньги. – И Селина высыпала в протянутые руки мальчика горсть серебряных монет.
Прибежав домой и отворив калитку, Филипп увидел Туанетту сидящей со сложенными руками, без всякого дела, на маленькой террасе. Его это встревожило. Он не привык видеть Туанетту без работы и подумал, не больна ли она.
– Что с тобой, мамочка? – тревожно спросил он еще издали.
– Ничего, дорогой, – ответила та, глядя, как он снимал шляпу и вытирал вспотевший лоб. – У меня нет заказов на сегодня, а я устала и присела отдохнуть. Я уж не в силах работать так, как раньше.
– Тебе и не надо столько работать теперь, мамочка! Я могу сам заработать довольно… Смотри! – И он протянул ей блестящий доллар. – Все это за один-два часа.
– Художник прещедрый, – заметила Туанетта. – Он и Дее дал столько же?
– Да, мамочка, и Дея получила доллар. Если б ты видела картину, которую он рисует с нас! Красное платье Деи и мои синие панталоны вышли как настоящие! Когда картина будет готова, я поведу тебя посмотреть ее.
– В такую даль, дитя мое, мне не доплестись. Я уж не так сильна, как прежде. Но возьми свои деньги; спрячь их, они твои.
– Нет, мамочка, ты возьми, они твои! Все, что я зарабатываю, все твое! – воскликнул Филипп.
– Ну, ладно, – мы спрячем их в сундук, и когда они понадобятся тебе, ты их возьмешь. Теперь, дитя мое, помоги мне. Необходимо нынче же пересадить эти анютины глазки. Я все не решалась взяться за это без тебя.
– Я помогу, мамочка; погоди только, сниму праздничное платье. – И Филипп побежал в свою комнату.
«Что за добрая душа! – подумала Туанетта. – Милое, дорогое дитя, кто будет любить его так, как я люблю?» Медленно спускаясь по лестнице в сад, она смахнула не одну слезу.
Спустя полчаса Филипп в будничном платье усердно работал, пересаживая анютины глазки, а Туанетта сидела рядом на скамеечке, давая советы. Мальчик, наклонив темную головку и роясь в свежей земле, тихо посвистывал. Вдруг хорошенький кардинал спустился к Филиппу и начал бесцеремонно сновать у самой лопаты.
– Пошел прочь, Майор! – промолвил мальчик, не оставляя работы. – Мне недосуг играть с тобой; поищи себе лучше червяков.
Птица, издав веселую трель, схватила червяка и села на ближайший куст.
– Ага! Вот и Певец! – воскликнул Филипп через минуту. – Я знал, что он пожалует.
В эту минуту большой пересмешник взвился над его головой, заливаясь радостной нетерпеливой песнью, быстро кружась и слегка задевая мальчика крыльями.
– Удивительно, – задумчиво проговорила Туанетта, – как птицы льнут к тебе, они тебя совсем не боятся!
– Я думаю, потому, что я люблю их, и они это чувствуют. Мы давно с ними приятели. Это наш дом; мы все – одна семья, а ты, мамочка, наша общая милая мама!
Он продолжал работать, наклонив голову, и не видел слез, показавшихся на глазах Туанетты.
Стоял тихий, прелестный вечер. Воздух был полон нежных запахов и звуков. Полуразрушенные белые колонны, сплошь покрытые розами и жасмином, напоминали беседку где-нибудь в деревенском захолустье. Развалины усадьбы были покрыты зеленью и цветами; и они не казались ни страшными, ни уродливыми; здесь не было и намека на старость и разрушение: все говорило о юности, свежей, вечной юности. Может быть, этот контраст между мальчиком, цветами, поющими птицами и собственной старостью заставил Туанетту почувствовать себя особенно дряхлой и слабой, и она беспомощно сидела, сложив натруженные руки на коленях и устремив любящий тревожный взгляд на мальчика, который работал в счастливом неведении о горе и заботах.
Раздался громкий звонок, оторвавший Филиппа от работы, а Туанетту от ее дум.
– Беги, дитя мое, к нам кто-то спешит! – И Туанетта поднялась и пошла навстречу посетителю.
Это был отец Жозеф. Он быстро шел по дорожке, отбрасывая полой кафтана цеплявшиеся за одежду розы.
На его небольшом темном лице застыло выражение горестного изумления; в одной руке он нес небольшой предмет, завязанный в желто-красный платок. Не глядя по сторонам, поднявшись по лестнице на террасу, он с решительным видом положил узелок на стол.
– Туанетта, мой добрый друг! Филипп, мой милый мальчик! Я принес их вам! Вот они, мои «дети», мои милые детки! – он говорил спокойно, хотя скорбным и глухим голосом.
– Но разве вы не можете взять с собой «детей», отец Жозеф? – допытывался Филипп.
Туанетта и Филипп смотрели на него с изумлением.
– Что случилось, отец Жозеф? Зачем вы это делаете? – спросила Туанетта.
– Его преосвященство приказал вам? – спросил Филипп с беспокойством. – Он прослышал о ваших любимцах?
– Нет, нет, мой дорогой мальчик; он ничего не знает. Дело много серьезнее. Я был глуп, полагая, что архиепископ станет утруждать себя такими пустяками. Он прислал за мной, чтобы дать мне трудные поручения. Я уезжаю нынче же!
– О, отец Жозеф, нынче? И далеко? Надолго вы уедете? – заговорили в один голос Туанетта и Филипп.
– Не могу сказать, я ничего не могу сказать. Я как корабль, плывущий с запечатанными приказами, но из некоторых замечаний его преосвященства я заключаю, что уеду ненадолго. Я еду теперь на место заболевшего брата. Когда он поправится, я, вероятно, вернусь.
– Но разве вы не можете взять с собой «детей», отец Жозеф? – допытывался Филипп. – Вам будет грустно без них.
– Дитя мое, я могу взять их, и я буду очень тосковать без них; но вряд ли подобает служителю церкви отправляться в священную миссию с клеткой белых мышей. – Отец Жозеф грустно улыбнулся.
