Ознакомительная версия.
— Да не убивайся ты так, не голоси! Поправится твоя мамка, обязательно поправится. И никто тут не виноватый — жизня такая. А волосья? Ну чего уж тут — снявши голову, по волосам не плачут. Вот поправится мамка, мы ей волосья-то и покрасим. И опять твоя мамка будет самая красивая. А сколько ей годков-то, ты не знаешь? А тебе сколько? — приговаривал ласковый голос. Хозяйка, стоявшая рядом, легко и бережно поглаживала и похлопывала меня по спине. — Пойдём снедать[7], касатка, а мамка пускай спит. Не плачь. Вишь, как она тревожится, что ты плачешь. У матери всегда сердце болит, если дитятко плачет. А мамке твоей поправляться надо, не береди ей душу, пойдём со мной.
И увела меня в комнату, где стояла большая русская печь. За столом опять сидела вся семья, только уже был вечер, горела лампа, и мне уже было не страшно, и сидевший во главе стола хозяин уже не казался Бармалеем. Справа от него сидели двое молодых мужчин — совершенно одинаковых, только у одного волосы были совсем чёрные, а у второго чуть посветлее. Напротив братьев — Маня. Её коса, толстая-претолстая, свисала ниже лавки. Меня посадили рядом с Маней, а хозяйка села напротив хозяина. Было почему-то понятно, что они всегда так садятся, у каждого своё место: сыновья — справа, дочери — слева от отца.
— Ну и как зовут наших найдёнышей и сколько им лет? — спросил хозяин.
— Меня Эля, а маму Юлия, мне шесть лет, а маме тридцать пять было в июле. Её потому и зовут Юлия, что она родилась в июле. А я родилась в августе, и меня назвали Стелла, а почему-то не Августа, но все зовут меня Эля.
— Еля, еличка, ёлка — колючая иголка, — засмеялся более светловолосый брат.
— Если я иголка, то ты похож на волка, — обиделась я.
— Цыц, парни! — приструнил сыновей хозяин, — Вот видишь, мать, скоро опять за столом сам-семь будет. Пока дочка названая поправляется, ты за внучкой доглядывай — востра больно. Марья, подавай на стол.
Маня вытащила из печи ухватом большой чугун. Сняла крышку. Отошла чуть в сторону. Хозяйка взяла большой деревянный половник и стала накладывать в глиняные миски пшённую кашу, а сверху класть кусок сливочного масла. Наполнив миску, передавала её дочери. Первую, самую полную, Маня с поклоном поставила перед отцом: «Кушайте, батюшка», потом перед чернявым: «Кушайте, братец Петро», потом второму брату: «Кушайте, братец Павло». К этому времени хозяйка уже сидела на своём месте. Поклонившись, Маня подала и ей миску: «Кушайте, маманя».
Все сидели неподвижно. А перед ними дымились коричневые миски, в них лежала горкой золотистая каша, сверху которой медленно плавилось масло. Пахло божественно! Маня поставила миску и передо мной: «Кушай, Еличка». Пока никто не брал ложки. Я молча ждала, что все будут делать дальше. Маня быстро поставила всем кружки с молоком, взяла с загнетки[8] свою миску с кашей и кружку и села за стол. «С Богом», — сказал отец, перекрестившись. Все перекрестились тоже и взялись за ложки. В моей миске каши, по-моему, было маловато, только сверху лежал громадный кусок масла и плавился. Заглянула в свою кружку — и там молока было меньше половины. Нерешительно взялась за ложку, поглядывая на окружающих.
— Меня называй дед Савелий, а её — баба Настя. Ты не думай, нам еды не жалко. Только тебе сейчас сразу много есть нельзя — заболеешь. А будешь есть почаще и масла побольше — всё и обойдётся. Мань, размешай ей кашу. Парное молоко ей давала?
— Давала, батюшка, — ответила та, перемешивая кашу в моей миске.
После бани я спала на печке до тех пор, пока Маня не разбудила меня и не заставила выпить полкружки вкусного тёплого молока. Сейчас я довольно быстро управилась со своей кашей и принялась за молоко.
— Еличка, любишь горбушки? Возьми самую шершавенькую, — протянул мне Павло желтовато-розовую горбушку. В тех краях в хлеб добавляют кукурузную муку, поэтому сам хлеб очень белый, а корочка жёлтая.
— Спасибо. — Доев хлеб с молоком, я огляделась. Все тоже уже доедали. — Спасибо, всё было очень вкусно, — я вопросительно взглянула на деда. Тот кивнул. — Деда Савелий! (Мне показалось, что «дед Савелий» звучит грубо, вот я и назвала его «деда»). А почему моё молоко желтоватого цвета, а у вас у всех молоко голубоватое?
— Ишь глазастая какая! Молоко пропускают через сепаратор — это такая машина с ручкой. Наливают молоко, крутят ручку, и из сепаратора текут две струйки молока. Одна тоненькая желтоватая — это вершок, сливки по-вашему. Его пьют маленькие и больные, и ещё из него делают масло. А большая струя голубоватого молока — это обрат, его пьют взрослые, и из него тоже делают много вкусных вещей. Да ты и сама увидишь, как всё это делается, — сказал дед Савелий и встал из-за стола. Встали и все остальные.
В этой семье всегда соблюдался строгий порядок поведения за столом. Первым садился и первым вставал хозяин. Завтракали не всегда вместе. Весной и летом первыми ели мужчины — они раньше уходили на работу; когда же полевые работы полностью заканчивались, то завтракали, обедали и ужинали все вместе. Завтракали и обедали быстро — за стол садились, когда уже еда стояла на столе. Впереди ещё работа, и зря времени терять нельзя. Но ужин всегда, в любое время года, проходил «по чину». Основным работникам еду подавала младшая дочь, обязательно с поклоном, подчёркивая этим уважение к их труду. А уж уважать их всех было за что. Это были такие труженики!
Удивительной была история этой семьи. Савелий и его жена Настя родились в Курской губернии ещё при царе Александре II. Фамилия их была Южаковы, а потому здесь их звали Южаками. Ко времени нашего знакомства им обоим было за шестьдесят. В 1907 году, уже имея пятерых детей — двух мальчиков тринадцати и одиннадцати лет (Якова и Васю) и девочек девяти, шести и двух лет (Лену, Дуню и Фросю), — Савелий и Настя в начале столыпинской реформы[9] отправились на поиски лучшей жизни. В степях за Волгой, в Казахстане переселенцам обещали земли сколько хочешь. Запрягли лошадей, нагрузили телеги скарбом и детьми, привязали сзади коров и ранней весной отправились в путь. Ехали почти год. За это время схоронили младшую Фросю и родившегося в дороге мальчика.
Уже зимой добрались до Актюбинска. Получили большой надел земли и пробедовали холода в купленной у местных казахов юрте. Весной засеяли поле семенным зерном, которое бережно привезли с собой. Работали все «с темна до темна, аж хребет трещал». Яша и Вася с отцом наравне и пахали, и сеяли, и косили, и молотили (цепами!), и дом строили. Настя и девочки Лена с Дуней — и в дому, и в огороде, и со скотиной, и пряли, и ткали, и вязали, и всех обихаживали. Дети работали без скидки на возраст. Если мала ещё, чтобы работать косой или серпом, то с тяпкой — возраст не помеха. Каждый год прикупали земли, скотина сама плодилась. Года через три прочно стали на ноги. Савелий купил у местных баев большой кусок степи и начал разводить скот — коров, лошадей, овец. Овец купил «на развод» тонкорунных. У Савелия на всякое дело, особенно на скотину, была «лёгкая рука».
К 1912 году Савелий уже «ворочал делами»: поставлял скот для российской армии — и говядину, и баранину, а также тягловых лошадей для артиллерии. В семье прибавилось ещё три рта — близнецы Михаил и Данила и младшая Вера. В 1915 году женили и выделили в отдельное хозяйство Якова. Весной 1917-го женился и получил свою часть Василий.
Весной 1918 года Савелий, спасаясь от революции, продал всё имущество, погрузился на телеги и вместе с безропотной женой и пятью детьми (Лене — двадцать, Дуне — семнадцать, Мише и Дане по девять, Вере — шесть) двинулся в Среднюю Азию. Ехали и по дорогам, и без дорог. Савелий хорошо говорил по-казахски, и это очень помогало в пути. Ехали больше года. Гнали с собой скот — тонкорунных овец, молочных коров, везли инвентарь — плуги, бороны, сепаратор и даже ножную швейную машинку «Зингер». В телеги были запряжены жеребцы и кобылы-тяжеловозы. Настя с Верой ехали в крытой пароконной кибитке, отец, старшие дочери и близнецы — верхом. При переправе через какую-то речку, утонул один из близнецов — Даня.
К середине 1919 года добрались до Кара-Балты и осели там. В стране шла страшная Гражданская война, но здесь, в Киргизии, было, в общем, тихо. Построили дом, родили близнецов Петра и Павла, вспахали и засеяли поле, опять работали без отдыха. Стали на ноги. Осенью 1920 года выдали замуж Дуню, дав за ней хорошее приданое.
А зимой 1921–22 годов разразился голод. Совпало это с аграрно-водной реформой: землю и воду отобрали у местных баев и крепких крестьян-переселенцев. (Тогда ещё слово «кулак», которым потом стали называть небедных крестьян, не было в обиходе.) Пока землю и воду отбирали и делили, посеять вовремя не успели. А кто посеял — собрали всего ничего.
Там, на багaре, то есть на землях без полива, почти ничего не растёт. А вода — в арыках с гор. За арыками нужно ухаживать и воду распределять так, чтобы всем хватало. А если арык принадлежит всем и никто за него не отвечает — воды в нём почему-то нет. Да и мирабов всех повыгоняли. А мираб в Средней Азии — человек важный: это человек, умеющий делить воду.
Ознакомительная версия.
