поскольку Василий платит ему заоблачное жалование, теперь это его имя. И если ему велят откликаться на Маргариту — будет откликаться как миленький.
Я смотрел на Пепе и не знал, пожалеть его или позавидовать ему. Работа у него на вид была не особенно тяжелая. Я подумал, если в кино и сериалах показывают правду, то дедушкин друг наверняка окажется мафиози, а Пепе — его подручным, который делает всю грязную работу. Но дедушка не стал бы дружить с преступником и тем более не повез бы меня к нему в гости. Так я тогда считал.
Мы выгрузили мотоцикл, и дед велел мне надеть шлем.
— Я думал, сначала ты, — удивился я.
— Мне не надо наматывать круги по автодрому — я могу ездить по автостраде, когда пожелаю. А вот ты пока не можешь.
— Круть! А шлем-то тогда зачем? Штраф ведь тут никто не влепит.
— Вот упрямый! Шлем надень, и точка! Не хочу, чтобы твои родители на меня потом собак спустили, если ты раскроишь себе череп. Голова и это место, — он указал себе между ног, — только с защитой. Всегда! Хе-хе-хе!
Я поскорее нацепил шлем, чтобы скрыть неловкость от того, что дед заговорил со мной о сексе, и уселся на мотоцикл, как бывалый байкер. Я не представлял, как его заводить, но я скорее согласился бы набить татуировку с бабочкой на пояснице, чем признаться в этом деду. Я сделал покерфейс и вцепился в руль, сжав ручки изо всех сил, поискал слева-справа, где переключать передачи, вроде бы что-то нашел и потом стал высматривать, какую кнопку нажать, чтобы завестись. Дед надо мной ухохатывался.
— Рычаг! Толкни носком посильнее вон тот рычаг внизу и газуй! Это настоящий мотоцикл, шельмец, не то что нынешние!
У меня получилось завестись только с шестой попытки, но я старался не опускать взгляд, а всё время смотреть перед собой, чтобы выглядеть как опытный байкер, а не как молокосос, который вот-вот расплачется оттого, что мотоцикл не заводится (хотя после пятой неудачи я готов был выругаться так, что услышали бы даже в Казахстане). Наверное, видок у меня был тот еще: хмурый, серьезный, сосредоточенный. Я спиной чувствовал дедову улыбочку. Меня и самого тянуло заржать, но я понимал, что момент не такой, а особенный: дед и я вдвоем, среди ночи, на частном автодроме.
Первое мое воспоминание о дедушке — это как он загорает у бассейна вместе с бабушкой, которая тогда еще была жива. Кругом их друзья, все такие же богатые и влиятельные, или почти такие же, или еще богаче и влиятельнее, и все пьют коктейли. Еще помню похороны бабушки, но отрывками: люди в черных костюмах, машины, цветы, какая-то компания говорит о своем и смеется, а кто-то делает им замечание (теперь-то я понимаю, что до бабушки им дела не было — они пришли на похороны только затем, чтобы их там увидели, прежде всего увидел дедушка, пришли только ради приличия); тогда там собрались все, кто хоть что-то значит в стране. Деньги, власть, крупные компании, политические посты… Все, кого я потом видел в газетах и в новостях по телевизору. Но родители старались держать меня на расстоянии от этого мира.
Разумеется, время от времени дедушка возил меня на каникулы в разные невероятные места вроде острова Барбадос, где мы занимались подводным плаванием и жили в пятизвездочном отеле. И присутствие Терезы, дедушкиной экономки, и пары слуг-филиппинцев я воспринимал как должное — хотя понимал, что они принадлежат миру дедушки, миру, который еще не стал моим. У нас была «всего лишь» одна домработница, которая приходила на три часа в день убираться и готовить; теперь, после развода родителей, когда на эту прежнюю роскошь уже не хватало средств, ее «всего лишь» распалось на два визита в неделю на квартиру отца и еще один раз — к матери. Я никогда не приводил друзей к дедушке домой и не просил его доставать нам билеты или устраивать какие-нибудь развлечения вроде этой поездки на автодром. Хотя я знал, что могу. Что он не отказал бы. Но я понимал, что мои родители живут по-другому. Что есть некая тайная граница, которую я не могу пересечь. Не просто так отец ограничился квартирой с террасой на улице Корсики, на юге района Грасия, в двух шагах от роскошного проспекта Диагональ. Я говорю «ограничился», потому что по сравнению с дедушкиными возможностями люксом тут едва пахло. Главное, что отец хотел держаться подальше от дедушки и не хотел жить ни в совсем богатом районе, ни совсем на задворках — выбрал нейтральную территорию.
Но в эти два дня дедушка приоткрыл мне дверь в свой мир шире обычного, как будто запамятовал об этой границе. А может быть, пользовался возможностью побыть со мной, пока мои родители поглощены собой, своим разводом и своей новой жизнью.
Я проехал по трассе первый круг, переключился на третью передачу, и тут двигатель мотоцикла и мое сердце как будто синхронизировались, ускоряясь в унисон. В этот момент я готов был поставить деду памятник. Я никогда не понимал, что не устраивает отца. Я сказал себе, что ветер в лицо и рокот мотора — это невинные радости и я имею полное право ими наслаждаться, не думая о занудных отцовских нотациях:
— Дедушкина жизнь — одно дело, а наша — совсем другое. Не путай, пожалуйста.
Меня бесило, что он так говорит, потому что это как раз он всё путал. Путал свои неудачи в роли отца и в роли сына с теми отношениями, которые у меня сложились с дедушкой.
Проехав еще несколько кругов, я заметил, что дед уже не один. На этот раз рядом с ним стоял настоящий Василий, и он не был ни светловолосым, ни бледным, ни высоким, как Пепе, а с точностью до наоборот. Полненький, низенький, с темными волосами, в фирменной спортивной куртке, джинсах и ярко-желтых кроссовках, он походил на торговца с овощного рынка. Я дал им поговорить еще с полчаса, а потом подъехал.
— Это, значит, твой шельмец? Ну-ну, рад познакомиться. Он подал мне руку, я ее пожал — и чуть не упал оттого, с какой силой он сдавил мне пальцы в ответ. Я держался как мог, чтобы не подать виду, а он всё больнее сжимал мне руку и глядел мне в глаза, ухмыляясь.
— Малой, ты скажи, если больно! Василий тот еще садист — он ведь не отпустит, пока кости не переломает.
Но Василий не ослаблял хватку, а
