Однажды они сидели втроем.
— Выпей, Николай Соломонович, еще кахетинского: оно веселит, — сказал Васильчиков, убедившись в том, что никакие шутки не могут рассеять мрачность Мартынова. — Вино излечивает все, кроме нечистой совести и, пожалуй, любви.
— Вот именно, — угрюмо подтвердил Мартынов.
— Так что же составляет причину ваших страданий, дорогой мой, — спросил Николай Егорыч, — первое или второе? Впрочем, нечего и спрашивать: на совести у вас злодейств никаких не имеется и быть не может. Значит, любовь всему виной. А это дело поправимое.
— Вы думаете? Но уязвленная гордость и раны самолюбия заживают не скоро.
— Виноват! — Николай Егорыч поднял указательный палец и некоторое время, сощурив и без того узкие глаза, смотрел на Мартынова. — Но ведь за уязвленную гордость и за раны самолюбия можно вступиться и даже отомстить!
— Смотря кому… — значительно произнес Васильчиков.
— Что значит смотря кому? — возразил Николай Егорыч. — Тому, кто это сделал, — без различия.
— Я держусь того же мнения, — согласился Мартынов.
— Тут и спора быть не может! — разгорячился Николай Егорыч. — Хоть любого спроси! А вот, кстати, офицер Лисаневич! Он жертва насмешек одного известного всем нам поэта. Спросим-ка его. Лисаневич! — обратился он к проходившему мимо их столика совсем молоденькому офицеру, — А ну-ка, господин офицер, разрешите наш спор: следует ли всегда мстить за обиду?
— Смотря какая обида и какая месть.
— Я разумею самую обыкновенную дуэль! — Николай Егорыч посмотрел на Мартынова.
— Дуэль? — повторил Лисаневич. — Конечно, если бы меня оскорбили, я бы вызвал на дуэль.
— Благодарю вас! — весело ответил Николай Егорыч. — Я спросил вас с исключительною целью возразить князю Васильчикову.
— Вот вы сказали, что вызвали бы того, кто вас оскорбит, на дуэль? — вмешался Васильчиков.
— Вызвал бы.
— Значит, всякого?
— Думаю, что всякого.
— В таком случае почему же вы не вызываете Лермонтова, который над вами смеется?
— Лермонтова? Нет, на него рука бы не поднялась.
За маленьким столиком воцарилась тишина.
— Виноват, — проговорил офицер Лисаневич, — меня ждут. — И ушел.
Был тот предвечерний час, когда публика, которая ежевечерне веселилась в парке, еще не собралась.
В ресторации в этот час почти не бывает народа, и в общем зале было занято только два столика.
За одним уже давно трудились над шашлыком, запивая его красным вином, два господина неопределенного вида.
И старший, прикрываясь газетой, которую он не читал, бросал время от времени взгляды на столик, стоявший у самого окна, откуда можно было любоваться панорамой гор, ясно видных в этот день.
За вторым столиком сидели Лермонтов, Столыпин, Трубецкой и Глебов.
— Что касается твоих печальных мыслей, Мишель, — говорил Трубецкой, — то я уверен, что они скоро рассеются. Долго тебя здесь не продержат, и будешь ты опять в Петербурге, хотя бы потому, что о тебе там не перестают хлопотать и Смирнова и Жуковский.
— Предчувствия мои имеют очень серьезные основания, — ответил Лермонтов, — и они уже оправдались. Не видать мне больше ни Московского Кремля, ни невских просторов, если, разумеется, не будет никаких перемен там, где решаются наши судьбы. Меня здесь держат как в мышеловке. Такова воля его величества, он совсем не жаждет меня видеть.
— Тише, Мишель, — остановил его Столыпин.
— Мы здесь одни, Монго, и ничего страшного я не сказал.
— Нет, мы не совсем одни. — Трубецкой указал взглядом на стоявший в глубине столик.
— Это те самые, кого мы встретили ночью у дома генеральши Мерлини, — тихо сказал Столыпин. Лермонтов взглянул и, блеснув глазами, в которых загорелся огонь озорства, громко сказал:
— Ты знаешь, Алексей Аркадьевич, приехавший недавно из Франции Шувалов рассказывал много интересного! Между прочим, говорит, что если в каком-нибудь парижском ресторане обнаруживают сыщиков, их непременно бьют.
— Мишель! — остановил его Столыпин.
Но Лермонтов уже весело наблюдал за тем, как оба господина, быстро допив вино и расплатившись, направились к выходу.
— Ну, скажите мне теперь все трое — только ты, Монго, не говори ничего для моего утешения, — верите ли вы, что настанет такое время, когда все мы опять сойдемся вместе? И те, которых я узнал здесь, на Кавказе, и те, кто остался на севере? И неужели мы сможем хоть чем-нибудь помочь созданию иной, лучшей жизни?
— Мне кажется, что если б я не верил в это, я не мог бы жить, — сказал Трубецкой.
— И я, — сказал Глебов.
— К сожалению, Мишель, я должен тебе напомнить, — сказал Столыпин, вставая, — что нам пора идти к коменданту, он обещал нынче продлить срок нашего отпуска.
— Пойди, Монго, один, прошу тебя! — сказал Лермонтов. — А я пока тут посижу в тишине и запишу кое-что. А то непременно забуду!
Столыпин шел по аллее.
Ему навстречу, держа за руку маленькую девочку, тащившую за собой большую куклу, быстро шла молодая женщина в наброшенном на голову легком кружевном шарфе. Ее походка, поворот ее маленькой головы, все ее движения, тревожные и быстрые, точно она, волнуясь, искала кого-то, поразили Столыпина и сходством с кем-то знакомым и какой-то особенной легкостью.
Она повернула голову в его сторону, взглянула и остановилась.
— Варвара Александровна! Это в самом деле вы? Я не узнал вас сразу, в чем прошу прощения.
Он с нежностью поцеловал ее руку и посмотрел на девочку, которую она вела с собой.
— Боже мой, какое счастье, что я вас встретила! — с трудом переводя дыхание, торопясь и волнуясь, сказала Варенька. — Я ничуть не удивляюсь, что вы не узнали меня… Мы так давно не видались! У меня уже выросла дочь за это время. Вы видите?
Она с милой гордостью указала ему на ребенка и, все так же торопясь и еще больше волнуясь, сообщила ему, что они с мужем здесь всего один день, проездом на север, домой. И что ищет она Мишеля, потому что узнала, что он здесь был, и боится — ах, как ужасно боится! — что он уже уехал куда-нибудь отсюда.
— Вы можете увидеть его сейчас же у окна здешней ресторации, где он сидит в полном одиночестве.
— Это правда? О, благодарю вас!
* * *
Страница была заполнена строчками. Он уронил на этот исписанный лист бумаги свои смуглые руки и сидел не шевелясь, глядя на далекие горы. Вдруг чья-то рука с узкой ладонью легла на его руку. Он поднял глаза и увидел Вареньку.
Легкое кружево падало прозрачными складками на ее плечи, слегка затеняя ее изменившееся, осунувшееся лицо. Но она смотрела на него с выражением такого сияющего счастья, что он забыл все слова.
Он только смотрел в ее лицо, держа в своей руке ее узенькую ладонь.
— Варенька, да неужели это в самом деле не сон?
— И я спрашиваю себя о том же.
Она долго всматривалась в его лицо.
Потом облегченно вздохнула и села напротив него. Нет, в лице его не появилось ничего чужого: это был все тот же Мишель, друг ее юности, ее любимый поэт.
Торопясь и волнуясь, она сказала ему, что она здесь на один день. Она хотела знать о нем все: и надолго ли он здесь, и почему это на него так сердятся в Петербурге, и что нужно сделать для того, чтобы его вернули, и неужели его опять пошлют воевать, и думал ли он когда-нибудь о ней за это время, и если думал, то что именно…
— Сейчас, Варенька, я на все отвечу, — сказал он, наконец, и посмотрел на маленькую девочку, которая уселась в кресло и, не обращая на них никакого внимания, занялась своей куклой.
— Это моя девочка, которую вы видели совсем маленькой. Боже мой, как давно это было! Отвечайте же, Мишель, скорее, скажите обо всем, что с вами было и на что вы надеетесь, потому что я пришла сюда…
Она на мгновенье остановилась и, открыто встретив его внимательный взгляд, просто сказала:
— Я пришла сюда потихоньку, потому что не могла бы жить больше, не увидав вас еще раз!
— И может быть, последний, — прибавил Лермонтов тихо.
— Последний?!. Разве это возможно?
— Это очень возможно, Варенька, потому что я обязан убивать горцев, а они будут стараться убить меня, и я должен признаться, что их желание справедливо и что мне следовало бы предоставить им эту возможность. Но я же не говорю, что я хочу этого, — сказал он, улыбнувшись. — Я люблю жизнь и хотел бы сделать бессмертным каждый день, если бы… если бы я был немного счастливее.
— А вы не чувствуете себя счастливым?
— А вы?
Варенька помолчала и посмотрела на свою маленькую дочь.
— Вот это мое счастье, — сказала она шепотом, — и еще… еще воспоминания, и мысли о вас, и музыка, и ваша растущая слава, которой я так горжусь!
