Вскоре вырулили на водохранилище, самолет пошел ровно, слегка покачиваясь на застругах.
Я видел — Лешка повеселел, расслабился, обернувшись в грузовую кабину, крикнул:
— Потерпите, скоро будем на месте!
Впереди проступило слабое пятно, в свете фар показался вмерзший в лед катер. Я узнал залив, через который ходили в поселок. Мы взяли немного правее, выползли на бугорок и мимо елок, которые на аэродроме воткнули вместо бакенов, зарулили на стоянку. Прибежал начальник аэропорта. Вытаращив глаза, он посмотрел на нас, начал почему-то оправдываться.
— После вашего взлета отключили электроэнергию. На подстанции авария случилась. Рейсовый самолет сразу же улетел. Мы здесь думали, вы в Муе остались ночевать, дозвониться тоже не могли. Потом смотрю, самолет по полосе рулит. И как вы только сели в такую погоду!
Лешка усмехнулся, достал папиросы, жадно затянулся.
— Из города звонили? — спросил я начальника.
— Нет, ничего не было. Я же вам сказал. В потемках сидели, связи никакой.
Вскоре из поселка приехала «Скорая помощь». Мы помогли снять больных, зачехлили самолет и пошли в гостиницу.
Уснул я не сразу. Из темноты проглядывали белые, как халаты врачей, занавески, где-то за стеной постукивал дизель, питающий аэропорт электроэнергией. Он-то и убаюкал меня. Ночью снилось, будто у нашего самолета отказал двигатель. Сквозь сон услышал, как громко заскрипела дверь. В комнате появился Сережка — сын начальника аэропорта Елисеева. Придерживая рукой наползавшую на глаза шапку, он торопливо крикнул:
— Вам там из города звонят.
Я вскочил с кровати, бросился к стулу, торопливо натянул комбинезон, рванул язычок «молнии» и не удержал ее в пальцах. Руки вдруг ослабли, сердце не поспевало за мной — рывками набирало обороты.
На соседней кровати заворочался Добрецов, высунул из-под одеяла сонное лицо.
— Что случилось?
— Звонят, — шмыгнув носом, солидно объяснил Сережка, — Осинцева к телефону.
— Говорил я тебе, отдал бы в детдом и забот не знал.
Лешка помолчал немного, по лицу скользнула и пропала затаенная тревога.
— Насчет вчерашнего полета не распространяйся, — глухо, через силу выдавил он. — Прилетим домой, я сам доложу. Авось обойдется. — Он глянул в окно пустыми глазами, размял отекшую руку и снова натянул на голову одеяло.
На улице был туман, над крышей аэровокзала, запутавшись в паутине антенн, висело оранжевое пятно.
Сережка семенил впереди, загребая отцовскими валенками снег, тонкие ноги мелькали как спицы. Со всего размаху он ткнул плечом в калитку, но она едва поддалась. Он приподнял ее, протолкал вперед, она нижним краем выцарапала на снегу полукруг.
Телефонная трубка лежала на стуле, я схватил ее, прижал к уху.
— Ну что там у вас? Почему не вылетаете? — раздался далекий голос Сорокина.
— Туман, туман проклятый, — закричал я в трубку, — под утро затянуло!
— Ничего, к обеду должно прояснить, — спокойно проговорил Сорокин. — У тебя кто в деревне остался?
— Дядька.
Я почувствовал, что вспотел, трубка прилипла к ладони.
— Ребятишки из его класса говорят: он после уроков сел в автобус, который шел на железнодорожный вокзал. Может, он в деревню уехал? На всякий случай мы сообщили в милицию.
От Кости можно было ожидать все, но зачем ему понадобилось в деревню? К Ефиму Михайловичу он не поедет. К Тане? Но кто она ему? Один он к ней не поедет, не из того теста сделан. Что-то произошло, но что?
Я не знал, что ответить Сорокину.
— Разойдется туман, вылетайте. Если что узнаю, позвоню. — Командир положил трубку.
Я вытер рукавом лоб, присел на стул. Мне стало легче. Костю уже ищут, главное то, что он жив. «Все-таки хорошо, что он позвонил», — подумал я о Сорокине.
В соседней комнате послышалась возня, затрещала заборка, раздался плач.
У начальника аэропорта было четверо ребятишек — трое мальчишек и одна девочка. Когда я впервые зашел в дом, мне показалось, что их гораздо больше: были они громкоголосые, непоседливые, носились по комнате, прыгали со стульев.
Я заглянул к ребятишкам. Комната небольшая, возле стены три кровати. В углу между печкой и столом девочка лет четырех. Она исподлобья поглядела на меня, спрятала руки за спину.
— А что она такая обиженная? — кивнул я на девочку.
— Она всю книжку изрисовала, — бойко ответил один из мальчишек.
Девочка всхлипнула, ладошкой провела по лицу.
Из кухни пришел другой мальчишка, в руках у него кусок бельевой веревки:
— Ты где ее взял? — навел на него отцовы глазки Сережка.
Мальчишка быстро засунул ее в штаны, Сережка выскочил из-за стола, схватил брата за рубаху, тот закрутился на месте, пытаясь вырваться.
— Мне немного, на ремешок для ружья, тебе можно, да, — пыхтел мальчишка. — Я видел, как ты у папки пистоны таскал. Сам бабахал, а мне не дал. Вот мама из города приедет — все расскажу.
— Маленький, а уже ябедничаешь. — Сережка выпустил брата. — Папка узнает, всыплет тебе. Давай развяжу.
— Ты не сможешь, они тугие. — Мальчишка достал из штанов веревку, протянул мне. Была она вся в узлах, некоторые из них мокрые от слюны. Ребятишки окружили меня, тихонько посапывая носами. Я поймал себя на том, что все мои мысли все-таки не здесь, а дома.
«Где же все-таки он? Куда уехал? Зачем? Может, разругался с Верой? Или чем-то обидела хозяйка, сказала что-нибудь неосторожно? Завязывается все легко, а вот распускать приходится зубами, а иногда и это не помогает».
Вошел Елисеев. Лицо у него побурело, точно налилось свекольным соком.
— Ты здесь! — приветливо кивнул он. — А я там с техником у самолета был. Двигатель только что прогоняли. Надо сказать, вовремя вы привезли больных. Шоферу и еще двоим ребятишкам уже сделали операции. Врачи говорят — были в тяжелом состоянии.
Глаза у Елисеева смотрят чудно, один вроде бы на меня, другой — куда-то мимо. Желтые нашивки на пиджаке выцвели, загнулись по краям, точно прошлогодние листья. Он не спеша разделся и потом, что-то вспомнив, засуетился на кухне.
— Сейчас позавтракаем, а потом и поесть не успеешь. — Он полез в буфет. Я быстро смотал веревку, засунул за штору — все-таки нехорошо подводить мальчика. Мы сдружились с ним. После полетов Сережка первым встречал нас на стоянке. Я открывал дверку, он залезал в кабину, садился в пилотское кресло. Мне нравилось смотреть на него в эти минуты; единственно, жалел, что нет рядом Кости.
Елисеев, разливая в тарелки суп, приговаривал:
— В прошлом году тридцать кулей картошки накопали, тайга кормит: ягоды, грибы, орехи.
Он смахнул со стола хлебные крошки, как бы извиняясь, добавил:
— Намусорили, черти. Без матери замотался я с ними. Ну ничего, приедет, наведет порядок. Ты давай присаживайся, в ногах правды нет.
Сережка позвал ребятишек, они расположились напротив. За столом сразу же стало шумно и тесно, но едва подошел отец, как они примолкли, дружно заработали ложками.
Мне нравилось бывать в этой семье. Чем-то она напоминала мое детство. Вот так же мы все вместе собирались за столом, шумели. Я ловлю себя на том, что сейчас смотрю на семью начальника аэропорта уже с другим интересом. В их скоротечных радостях и бедах ищу свое, точно примеряя, что бы в том или ином случае сказал, сделал я.
— Ты не стесняйся, будь как дома, и не думай чего зря, — гудел Елисеев. — Я тоже из дому убегал.
Раньше жили мы на станции. Так вот, однажды забрался в вагон и уехал. Под Красноярском сняли. Ну дома, естественно, выдрали. Или вот, помню, тетка привезла из города ежа. Так я двадцать километров топал, чтобы посмотреть на это чудо.
Ребятишки перестали есть, открыв рты, смотрели на отца.
В комнату ввалился Добрецов, отыскал меня взглядом, улыбнулся:
— Ты, я вижу, не торопишься домой. Пошли на самолет, туман расходится.
Мы выскочили на улицу, следом за нами вышел Елисеев, он торопливо попрощался и полез к диспетчеру на вышку. Туман расходился, будто кто-то сливал мутноватый отстой. Уже хорошо виднелись дома в поселке, за ними проступил темный склон горы. Возле самолета дымился аэродромный подогреватель, к капоту тянулся брезентовый рукав. В самолете холодно, обшитое дерматином сиденье точно каменное. Вслед за мной протиснулся Лешка. В кабине стало теснее и даже как будто теплее.
— Смотри, что-то забыли, — сказал Лешка. Наперерез к самолету, проваливаясь в снег, бежал Сережка. Он принес унты, которые я купил в Заплескине для Альки Серикова. Я выскочил из кабины, взял у него унты. Он еще долго стоял на стоянке. Когда самолет отделился от земли, он сорвал с головы шапку, помахал ею вслед. Тайга, присыпанная снегом, напоминала тертую наждачную бумагу, холодное солнце низко висело над горизонтом.
Сорокин ждал нас на стоянке. Рядом с ним стояла Зинаида Мироновна. Она крутила головой, поворачиваясь то к Сорокину, то в сторону нашего самолета. Я пытался по внешнему виду определить, с какой вестью они ждут меня, — уже то, что хозяйка пришла сюда, не предвещало ничего доброго. Сорокин подошел к плоскости самолета, показал рукой, чтобы я открыл форточку.
