К счастью, небо не забывает бедных людей, и такой случай вскоре представился. Когда на следующее утро революционные массы, как обычно, танцевали танец верности, «быков и змей» вытащили из коровника, поставили со склоненными головами лицом к востоку и велели громко каяться в своих страшных преступлениях. Поскольку все заключенные каялись одновременно, разобрать их слова могли только рядом стоящие, а остальные слышали сплошное жужжание. Но наш остроглазый и остроухий писатель, не забывая каяться сам, одновременно всячески присматривался к тем, кто стоял впереди (присматриваться ко всем окружающим он не мог, ибо ему не позволяли поворачиваться), и в один прекрасный момент увидел, как правый новеллист Янь Минь, рассказывая о своих преступлениях перед заместителем командующего Линь Бяо, закашлялся, а потом с силой отхаркнул мокроту.
Чжуан Чжуна точно громом поразило. «Что это значит?! — воскликнул он про себя.— Это же неприкрытое выражение ненависти к заместителю командующего? Большее вредительство трудно себе представить!» Он тут же возопил, что у него есть исключительно важное сообщение, и, едва общее покаяние окончилось, доложил, как Янь Минь, совершая неслыханную политическую диверсию, плевал на заместителя командующего Линь Бяо.
Понятно, что Янь Миню пришлось плохо. Ему припомнили и газы, и «орудийный залп», и давний призыв вторгаться в жизнь, а Чжуан Чжун стал героем дня. Его даже выпустили из коровника и перевели в конюшню. Правда, перед цзаофанями он по-прежнему должен был стоять по струнке, но «быков и змей» мог теперь вовсю поучать и ругать. Во время танца верности ему уже нужно было не каяться, а просто надзирать за «быками и змеями». Тут он проявил высокое классовое чутье и специфический боевой дух.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Крупное юридическое новшество. Подав петицию, писатель добивается очередного большого успеха
Как говорится, «удары грома потрясают вселенную, восточный ветер разгоняет остатки туч». Старый бюрократический аппарат, правивший семнадцать лет, начиная с 1949 года, был полностью сломан. Воцарилась новая, революционная власть хунвэйбинов и цзаофаней. Горы пели, моря смеялись, гремели боевые барабаны, реяли красные знамена. В эти радостные дни все, кто не делал революцию, то есть работники старого аппарата, вместе с их женами, детьми и прочими домочадцами, захватив свой скарб, отправились в «школы седьмого мая». Создание этой великой армии было продиктовано необходимостью продолжать революцию в условиях диктатуры пролетариата, организовать красные опорные базы, осуществить грандиозный план председателя Мао по воспитанию кадров.
Би Юнгэ, только что назначенный заместителем председателя ревкома провинции, закатав рукава своей зеленой армейской формы и потрясая кулаками, выступал перед многотысячной толпой, сидевшей на затертых до блеска камнях Народной площади.
Чжуан Чжун, проведя три дня в коровнике и пять месяцев в конюшне, был назначен на высокий пост «быковода» — надзирателя за «быками и змеями». Сейчас он сидел в первом ряду и, навострив уши, почтительно слушал. Перед митингом он подошел к Би Юнгэ с докладом о настроениях местных деятелей культуры, и новоявленный чиновник, уперев руки в бока, заорал: «Всех этих мерзких черепах отправить в первую очередь, пусть они там все подохнут!» Вспоминая об этом, сообразительный Чжуан Чжун одновременно думал и о будущем. Ему в голову пришла прекрасная идея, представлявшая собой крупное юридическое новшество.
На следующий день прохожие, сгрудившись у дома Чжуана, изумленно читали следующее объявление, написанное большими черными иероглифами на белой бумаге: «Чжуан Чжун объявляет о своем добровольном домашнем заточении». И не думайте, что это была шутка. Писатель вынашивал свою декларацию целую ночь, так что мы должны отнестись к ней с полной серьезностью. Он действительно запер себя дома и отказался куда-либо выходить. Любопытные заглядывали в окна, чтобы понять, в чем дело, и видели его сидящим с печальным выражением лица, в полном одиночестве. Когда его спрашивали о причинах, он только махал рукой и говорил: «Я хочу, чтобы революция вызрела в самой глубине моей души, иначе я не смогу стать настоящим революционером и не буду достоин присоединиться к великой «армии седьмого мая»...» И становился еще сосредоточеннее и печальнее.
Так он сидел несколько дней и, похоже, даже отказался от пищи. Соседи, особенно старики, уже начали волноваться: не погубит ли он себя, не умертвит ли свою плоть?
Читатели могут спросить: а куда делась его красивая жена? Дело в том, что вскоре после начала великой пролетарской культурной революции писатель, боясь, что его деревенская половина не обладает достаточной бдительностью и умением хранить тайны, на всякий случай отослал ее назад к родителям. Поэтому сейчас он и сидел дома наедине со своей тенью, занимаясь революционным самосозерцанием.
После трех дней его добровольного затворничества главари литературных цзаофаней передали ему приказ поторопиться и собирать веши, потому что на завтра уже назначен всеобщий поход в деревню. При этом известии писатель опечалился еще больше, чем тогда, когда был забракован его сценарий «Всегда вперед». Но, поскольку он все же был автором этого сценария, ему хотелось двигаться только вперед. Наутро он сам нарушил свое заточение и вышел на улицу. Все вокруг было запружено народом. Писатель остановился на перекрестке, не зная, куда идти, и вдруг увидел вдали серо-голубую легковую машину. Он мигом перебежал улицу, перемахнул через подстриженный газон и очутился перед самым носом машины, которая собиралась заворачивать. Шофер нажал на тормоза, яростно за-сигналил, хотел как следует выругать его, но Чжуан уже сунул голову в заднее окно машины:
— Начальник, у меня есть для вас очень важное сообщение!
Он прекрасно знал, что в этой машине ездит Би Юнгэ. Сначала тот хотел рассердиться, недовольный, что его задержали, однако приветливая и вместе с тем скромная улыбка Чжуан Чжуна, его почтительная поза смягчили начальника, заставили его сменить гнев на милость. В свое время он, что называется, схватил писателя за косичку и даже посадил в коровник, но Чжуан вел себя примерно и в коровнике и в конюшне. Вот почему сейчас, увидев его улыбающуюся физиономию, Би Юнгэ не рассердился, а великодушно спросил:
— Ну что тебе, старина?
Когда помещик из «Подлинной истории Акью» называл главного героя «стариной», тот, пожалуй, не радовался так, как Чжуан. Останавливая машину, писатель лишь хотел обратиться с петицией, но о чем будет эта петиция, еще не успел подумать. К счастью, он был человеком сметливым и тут же заговорил отшлифованными фразами:
— Начальник! Я с безграничным уважением и любовью отношусь к образцовым революционным пьесам, которые самой кровью своего сердца создает для нас центральное руководство. Я глубоко и всесторонне изучаю их и нижайше прошу вас дать мне возможность внести посильный вклад в прославление этих образцовых пьес...
— Что ж, я поддерживаю твой революционный порыв. Образцовые пьесы — это проявление подлинных чувств пролетариата, выражение его любви к центральному руководству, воплощение...— одним духом выпалил Би Юнгэ.
— А как же поход в деревню? — поспешно, но очень к месту вставил Чжуан Чжун.
— Какая там деревня! Ты должен сочинить об этих пьесах хвалебную статью для журнала «Хунци». Это прославит нашу красную власть, наш пролетариат, всю нашу провинцию.
— Тогда напишите мне, пожалуйста, соответствующую записку,— подхватил Чжуан Чжун, протягивая Би Юнгэ авторучку с уже снятым колпачком и листок, вырванный из записной книжки.
Заместитель председателя ревкома взял ручку и мигом начертал следующее:
«Начальнику оркоддела Вану Сигодня я встретил знаминитого и реткого песателя нашей провинции Чжуан Чжуна. Он хочит напесатъ статью о риволюционных обрасцовых пьесах. Это дело очинь харошее и полезное для нашего цинтрального руководства. Паэтаму в диревню ему ехать ни нужно...»
Уважаемые читатели! Я хочу предупредить вас, что ошибкам в этой записке не нужно придавать большого значения, потому что она стала подлинным маяком для нашего писателя, путеводной звездой, которая вывела его к свету. С тех пор Чжуан Чжун действительно стал редким писателем. Через несколько лет он далеко затмил своей славой Би Юнгэ и иногда даже с благодарностью вспоминал его. Но это уже последующие события, о которых мы пока говорить не будем.
Вернемся к тому дню, когда многие, с женами и детьми, везя на повозках или неся на носилках больных и беременных, двинулись в «школы седьмого мая». Повозки скрипели, лошади ржали, а редкий писатель, оставленный в городе представителем красной власти, радостно провожал уходящих. Увидев Вэй Цзюе, он снисходительно похлопал его по плечу и сказал:
