— Любите бананы, ребятки? — и дал каждому по штуке.
Легавые ко мне потом еще цеплялись, что не положено пассажиров возить в фургоне. Сам знаю, что не положено! Все, не хочу больше об этом. Когда у прилавка всякие балаболки подъезжают с разговорами, я теперь ученый, на это не ведусь. Смотрю так в глаза и говорю очень спокойно:
— Дама, вы что-нибудь еще берете?
Они и затыкаются.
XII
Рассказывает Тьерри Виар, двадцать восемь лет, безработный
Это у меня теперь вместо работы — присматривать за виллой месье Февра. Заходить два-три раза в неделю, проверять, все ли «в порядке», как он говорит. Это у него вообще любимое выражение — ему надо, чтобы везде был «порядок». А он мне за это отстегивает сто франков в месяц. Или сто пятьдесят, смотря по настроению. Какие-никакие, а все деньги, на сигареты хватает, и потом, мне его сраные хоромы и так по дороге, так хоть что-то с этого поиметь. Я каждый вечер делаю пробежку вдоль пляжа, когда десять километров, когда двенадцать. Напялю старые треники, зимой еще лыжную шапочку, и вперед. Стараюсь ни дня не пропускать — это мне как-то мозги прочищает, сижу ведь без работы, надо снимать стресс, а то уж больно зло берет.
Он-то, месье Февр, он никогда не злится. Ни разу его не видел злым или хоть раздраженным. Говорит тихим таким голосом, половину не разберешь, приходится прислушиваться специально, прямо не дыша, а ему это, похоже, нравится, что люди замолкают, чтобы его слышать. Здоровается — руку не пожимает, только свою подает, вялую, мягкую до невозможности. До того противно, так и хочется стиснуть эти пальцы, чтоб кости захрустели, да тряхнуть хорошенько. Он на рыбу похож, месье Февр, с той разницей, что рыб, наверно, иногда хоть что-то волнует. И еще рыбы не занимаются политикой.
«Я вам целиком и полностью доверяю, Тьерри…» Вот почему у меня мороз по коже, когда он так говорит? Вроде, наоборот, должно быть лестно… Первый раз — это он ключи мне дал в начале осени: «Я вам целиком и полностью доверяю, Тьерри…» А сам глаза этак сощурил, типа предупреждает: «И попробуй, подонок, мое доверие не оправдать…»
Эта его вилла — их тут сотни таких. Хозяева все из богатеньких, наезжают на два месяца в году, а остальное время трясутся, как бы к ним не «залезли». У Февра дом жутковатый, серый такой, а когда металлические ставни закрыты, вид веселый, как у катафалка. Весь в хозяина дом-то… Сам летом приезжает с женой и дочками. Дочек целая куча, больше пяти, во всяком случае. Все блондинки, и здоровье из них так и прет. Некоторые, кажется, двойняшки.
Дом стоит прямо у шоссе, а через дорогу пляж и Океан. Внутрь я ни разу не заходил. Обойду кругом, удостоверюсь, что все «в порядке», и дальше бегу.
Этих ребят я заметил где-то в шесть вечера. Да и как не заметить. В ноябре здесь ни одной собаки не встретишь, так что если шестеро ребят сидят рядком на пляже, не хочешь, а обратишь внимание. Я подумал, это цыгане — по одежке, а потом, я знал, что неподалеку стоит табор. Они сидели на песке и смотрели вдаль. Когда я мимо пробегал, они все разом обернулись. Я им бросил:
— Привет!
Они ответили всем хором:
— Привет!
Когда через полчаса я бежал обратно, их уже не было. Океан темнел на глазах, уже сильно смеркалось. Я по привычке оглянулся на виллу. И вижу, какая-то фигура — шасть за угол. Ну-ка, ну-ка… Я прямо туда не стал соваться, а взял в обход, притаился за соседней виллой и смотрю. А там эти цыганята с пляжа, все шестеро, и ничего себе игру они затеяли! Если это можно назвать игрой — забрасывать на крышу маленького ребенка…
Ну да, именно этим они и занимались! Я сам видел, а и то с минуту глазам не мог поверить. Не кошку, не собаку — настоящего живого ребенка! Двое самых длинных взяли его за руки и за ноги, раскачали и забросили наверх, как мешок картошки. Он взлетел и приземлился на краю крыши. Ухватился было за желоб, но нет, сорвался, упал. Какой-то из мальчишек сделал красивый бросок, как в регби, и поймал его на лету. Ни один не засмеялся. Вот это меня поразило. Они посовещались и сделали вторую попытку. Ровно с тем же успехом. Опять малец не удержался на крыше, съехал и упал. В этот раз они переругались. Видно было, что маленький больно ушибся. Взялись бросать другие двое. На них были шапки с ушами. Эти запулили мальца со всей дури. Я чуть не крикнул «не надо!», но опоздал. Он взлетел, как из пушки, аж до самого конька. И сразу уцепился за него, как большой жук. Потом пополз к трубе. И полез в нее. И забрался в дом через дымоход…
Минуты две прошло — открывается подъемная дверь гаража. Они все туда прошмыгнули. Дверь закрылась. На том представление и окончилось. А я, пока смотрел, разинув рот, в каком-то ступоре был. Ну да, я должен был давно уже вмешаться, это конечно. Только я, знаете ли, не Зорро. И я на такое не подписывался, чтоб мне за сто франков в месяц выпустили кишки. У этих цыган, всем известно, всегда ножи при себе. Мое дело маленькое: сообщать месье Февру, если что не «в порядке». И все. Так что я побежал домой и позвонил ему в Бордо.
— Месье Февр?
— Слушаю.
— Здрасьте, это Тьерри. Вам сейчас удобно разговаривать?
Я ему рассказал все, что видел. Он слушал и молчал. Молчание Февра — это, я вам скажу, нечто. Один только вопрос задал:
— Это цыгане?
Я не то чтоб на сто процентов был уверен, но сказал — да, точно цыгане. Он тогда сказал, что сам приедет, а я чтоб пока только последил за виллой. А он скоро будет и заплатит мне за труды. Полицию вызывать не велел. Ну, я надел два анорака, один поверх другого, и пошел караулить. На вилле все тихо. Я сел на обочине шоссе и стал ждать. Полчаса не прошло — подъезжает Февр. Надо думать, превышал скорость только так. Машину остановил далеко, чтоб не услышали, и пешком ко мне:
— Они еще там?
— Я думаю, да.
— Помоги мне, будь любезен… Ты ведь парень мастеровитый, а?
В каком-то он был радостном возбуждении, по голосу слышно. Со мной вдруг на «ты» заговорил. Мне что-то страшно стало. Пошли, взяли у него в багажнике фонарик, электродрель беспроводную, ящик с инструментом.
— Идем.
Подошли к гаражу.
— Ты можешь скрепить дверь с полом так, чтоб ее невозможно было открыть?
Я на него вылупился, ушам не верю:
— Вы хотите…
— Ты можешь это сделать?
Я кивнул, что да, могу, и стал подбирать инструмент. Февр тем временем зашел в гараж, секунд через несколько выходит, в руке пробки со щитка. Я просверлил в полу дырку, прямо в бетоне, и ввинтил в нее здоровый крюк. Другую дырку сделал в край подъемной двери, тоже крюк ввинтил. И скрутил эти крюки намертво стальной проволокой. Подлая работа, но сделал я ее на совесть. Февр подергал — держится крепко. Он мне подмигнул и вручил четыре бумажки по пятьсот франков:
— Вот тебе за труды. И никому ни слова, договорились? Через неделю я еще заеду, получишь столько же. Остальное тебя не касается. Я тебе целиком и полностью доверяю, Тьерри… Подвезти?
Я сказал — не надо, мне тут близко.
А среди ночи вдруг проснулся с мыслью, что ничего-то хорошего я в жизни не сделал, но ведь и у всех так, а я чего ж, что заслужил, то и имею. И заплакал, прямо, блин, горючими слезами.
XIII
Рассказывает Жиль Февр, пятьдесят два года, промышленник
Мне предъявляют обвинение в жестокости. У меня нет слов. Эти люди проникли в мой дом, причем, прошу заметить — хоть это, возможно, покажется вам мелочью, — я их не приглашал. Кто-нибудь другой на моем месте возмутился бы, поднял шум. Но не я. Я, прошу заметить, отнесся к происходящему с пониманием. Рассуждал я так: молодые люди желали войти в дом (и желание это было весьма сильным, поскольку ради его осуществления они прибегли, как вам небезызвестно, к чрезвычайно рискованным акробатическим трюкам). Прекрасно. Раз таково было их желание, препятствовать им было бы, согласитесь, нелюбезно с моей стороны. Итак, я не принял никаких мер к их выдворению, напротив, позаботился о том, чтоб они могли пользоваться моим гостеприимством сколь угодно долго.
Однако, говорят мне на это, они провели там три дня без пищи, в темноте и холоде. Согласен. Что ж, в знак своего раскаяния я не беру с них платы за проживание. Это бонус… И еще говорят, что я жесток!
Меня предупреждают также, что дело может быть передано в суд. Потребуют, несомненно, чтобы я принес публичное покаяние, возможно даже, меня привлекут к уголовной ответственности. И все это законно и справедливо. Нет, вы только вникните: какие-то люди забираются ко мне в дом, портят мебель, пачкают ковры… Это непростительно, это наказуемо! И кто же должен быть наказан? Я! Что же до них, то они, разумеется, вольны вернуться к своим забавам, как только им заблагорассудится. Кстати, возможно, этим они и занимаются в настоящий момент, пока мы с вами беседуем. В вашем, например, доме — а почему бы и нет?
