Конечно, огурцы и цветная капуста, лук и клубника были ни в чём не виноваты, но Пашка видел перед собой ненавистную толстую рожу Прохоровны, слышал, как она станет охать и кричать, и топтал, топтал, пока всё не вытоптал.
Генку он тоже видел, но тот должен был ещё получить своё, и, вспомнив о нём, Пашка опрометью бросился к сумке.
Он перебросил ее через забор, перелез сам и побежал по переулку.
«Гончарная девятнадцать», — запомнил он адрес и всё повторял на бегу: «Гончарная девятнадцать, девятнадцать, девятнадцать».
Теперь он уже жалел, что потерял столько времени на огороде.
Он вспомнил здоровенного татуированного Генку, его выпученные серые глаза — несмеющиеся на всегда весёлом лице — и припустил ещё сильнее.
Он снова подумал, что, если Генка хватится его и догонит, пощады не жди.
Такой не пожалеет.
Да Пашке и не надо было его жалости.
Он знал, на что идёт.
Город просыпался. Звенели трамваи. Навстречу Пашке стали попадаться первые рабочие люди.
Их становилось всё больше, и, чем гуще шли эти спокойные, чуть заспанные люди, тем увереннее становился Пашка.
На вокзале было пустынно и тихо. В зале ожидания дремали на скамьях ранние пассажиры.
Но Пашка не стал задерживаться в зале.
Он огляделся, увидел синюю табличку с надписью «Камера хранения ручного багажа» и ссыпался по ступенькам в сводчатый подвал с решётками, за которыми стояли ряды разноцветных чемоданов.
Сердитый усатый дядька отнёс сумку куда-то в глубь подвала и выдал Пашке жёлтую с зелёной полосой квитанцию.
Он был не из разговорчивых, этот дядька.
— Пятнадцать копеек, — буркнул он, получил монету и отвернулся.
Пашка выскочил наружу и припустил через площадь к зданию с вывеской «Почта. Телеграф».
Там он купил конверт и, заглядывая в паспорт, аккуратно надписал на нём адрес Кириллова Андрея Фёдоровича. Потом вложил в конверт паспорт, багажную квитанцию и сел писать письмо.
Он писал всё то, что придумал в доме Прохоровны и додумывал всё время по дороге, на вокзале, здесь.
Вот какое получилось письмо:
«Здравствуйте, Андрей Фёдорович!
Пишет это письмо не знакомый вам человек Павел Рукавишников. Вчера на пляже бывший мой друг Генка по прозвищу Цыган украл у Вас штаны и, может, ещё что.
А я ему помог удрать.
Только я не знал, что он вор, и этот подлец Генка больше мне не друг, а самый первый враг.
Даже первее Лисикова, хотя тот тоже гад порядочный. Этот Генка украл не только у вас, а ещё у многих людей.
А вам я пишу потому, что в брюках нашёл паспорт. Как же вы без брюк домой добрались? Мне вас очень жалко. Ваши и других людей вещи я сдал в багаж, а вам посылаю квитанцию.
Сумку я у Генки забрал и удрал через окошко, а Прохоровне весь огород вытоптал.
Она, по-моему, такая же, как Генка, хотя я сам и не видел. Он у неё живет на Гончарной 19.
Генка ещё у одного человека деньги стащил на пригородном вокзале.
Сколько-то взял себе, а тридцать мне дал.
Их я тоже посылаю, отдайте в милицию.
Это толстый такой и лысый дядька с авоськами, он уже, наверное, жаловался.
Мне Генка дал чьи-то штаны (очень замечательные, джинсы, на заду ковбой нарисован, и рубашку).
Он сказал, что купил, и я, дурак, взял.
Но вернуть сейчас не могу, потому что останусь ну как есть голый.
Я еду на целину. Как только заработаю или батю с мамой отыщу и будет что надеть, сейчас же всё пришлю вам, а вы уж передайте тому человеку. Он, наверное, очень переживает — такие штаны, а как же.
А в милицию я не пошёл, потому что очень тороплюсь. Боюсь, что они долго станут разбираться, что да почему.
А так я совсем не боюсь, потому что невиноватый и всё равно разберутся, только долго, а мне надо ехать, догонять ребят и теплушку.
Вы всё им скажите.
А чтоб не думали ничего такого, что я, мол, сбежал — вот мой адрес. Я живу в Ленинграде и жуликом никогда не был и не стану ни за что.
А как же вы ничего не заметили на пляже, такой раззява? На фотокарточке вы большой и сильный и дали бы как следует этому Генке. А то и вам без штанов плохо, и мне в чужих штанах, и всем.
Пока до свидания.
Извините, если что не так.
С приветом Павел Рукавишников».
Пашка сгрёб со лба пот. Никогда в жизни не писал он ещё таких длинных писем и очень устал. Даже руки дрожали.
Он написал свой адрес, вложил письмо и деньги и опустил конверт в ящик.
И сразу почувствовал, будто гора с его плеч свалилась. Так стало легко и замечательно, просто прекрасно стало жить.
«Всё! Вот теперь попробуй достань-ка! Без квитанции тебе сумку шыш дадут. А квитанция — фьють! Уехала. Теперь узнаешь, в батю я или не в батю», — злорадно подумал Пашка.
Он вышел на площадь, счастливо улыбнулся солнцу, людям, площади и зашагал к злополучному вокзалу, с которого начались все его беды.
Глава тринадцатая. Человек по имени Пашка Рукавишников
За этот короткий утренний час вокзал неузнаваемо изменился. Ничего не осталось от безлюдья, покоя и сонной неторопливости. Пассажиры бойко сновали по залу и перрону, жевали неизменные вокзальные пирожки с мясом, галдели, читали газеты.
В просторном зале ожидания стоял ровный, бодрый гул, будто все люди одновременно негромко гудели в нос. Пашка с любопытством заглядывал в лица встречных, но ничего похожего на подобное странное развлечение не замечал. И удивлялся. И ему до смерти хотелось разгадать, отчего получается это смешное гудение.
Пашка знал за собой один грех. С ним иногда бывало такое — втемяшется в голову какая-нибудь дурацкая мысль, на взгляд любого нормального человека совершенно нелепая, а Пашка мучается, думает. И тогда уж забрасывается всё остальное и он становится похож на лунатика.
А сейчас в такое тревожное и опасное для него время Пашке ну никак невозможно было увлечься очередной какой-нибудь чепухой.
«Глазастый, как орёл, быстрый и ловкий, как пантера, зубастый, как крокодил, осторожный и хитрый, как лис, мудрый, как змей, — вот каким я должен сейчас быть, подумал Пашка и усмехнулся, — целый зверинец в одном человеке».
Пашкины зоологические познания на этом почти исчерпывались, а льва, с его замечательной храбростью, он не упомянул исключительно из скромности.
Купив на последние двадцать копеек два пирожка, Пашка как бы приобщился к беспокойному и великому племени пассажиров, но в глубине-то души он, конечно, понимал, что пирожков для этого ещё недостаточно.
Все вокруг были настоящие пассажиры, законные, с билетом, а он фальшивый, вечный заяц.
Он подумал об этом, но не сник, не опечалился. Он глядел на людей спокойно и гордо.
Пашка имел на это право. Он его заработал сегодня и гордился им. Пашка очень нравился сейчас сам себе. А надо сказать, что это случалось с ним совсем не часто. Снисходительности и умиления к своей персоне Пашка не допускал. А билеты что ж! На нет и суда нет. Будто ему привыкать.
Пусть уж другие спят в своих прекрасных плацкартных вагонах. Пашке и товарняк подойдёт. Лишь бы вёз побыстрее, и туда, куда надо.
Пашка вышел на перрон. Первый путь был свободен, а дальше стояло несколько составов.
Перед выходом из зала ожидания перрон был выложен крупными квадратными плитами. Пашка увидел их и рассмеялся, вспомнив один из своих давнишних заскоков. Из тех, когда он превращался в лунатика.
Тротуары вдоль набережных Ленинграда выложены гранитными плитами. Плиты разного размера, неровные, тесали их ещё в старину, вручную.
И вот Пашка решил, что если пройти по ним, ступая в определённом, одном-единственном заколдованном порядке, то случится чудо. Обязательно случится.
Он не знал, как надо пройти и какое чудо случится, но чудо будет — ни капли не сомневался.
Тр-рах-та-ра-рах! Что-то загремит. Б-бах! Что-то сверкнёт. И получится чудо.
Только бы угадать, на какие плиты ступать, какой воображаемый узор вычертить, и тогда всё будет в порядке. И он часами бродил вдоль Невы и Фонтанки, выписывал немыслимые кренделя, кружась на месте, возвращаясь, перепрыгивая сразу через две-три плиты.
Прохожие оглядывались на него, качали головами, а одна нахальная девчонка долго наблюдала за его непонятным и подозрительным занятием, потом подошла и спросила:
— Ты того?
— Что «того»?
— Чокнутый, да?
— Сама дура.
— Чокнутый, чокнутый, — запела девчонка. — Псих ненормальный! — И убежала.
А Пашка не мог даже дать ей леща за такую наглость, потому что как раз в это время заканчивал очень сложную комбинацию прыжков.
Унылые эти люди ничего не понимали и хихикали, но Пашка был упорный. И вот однажды наконец — трах-тара-рах! — чудо случилось. Пашка по гранитным ступенькам спустился к самой воде, ступил на очередную бесчисленную плиту и остановился, как вкопанный. Он стоял и неудержимо, глупо — рот до ушей — улыбался. Прямо перед ним у самого парапета только руку протяни — плавал изумительный, новенький, белый с чёрными кругами на боках футбольный мяч. Предел мечтаний всех мальчишек — настоящий, мастерский мяч. Каким играют на первенство страны и мира и Олимпийских игр. Вот это было да! За Пашкой потом гурьбой ходили и в школе и во дворе.
