— Ну, ничего, девушка милая. Я думал, хуже. Ничего.
— Выживет он? — спрашивает, как выдыхает, Ада.
— Да. Нет сомнения. Только нужна неподвижность. Вам неплохо бы подежурить. Как будет полегче, мальчик начнет двигаться, вскакивать… Еще он испугался. Маленький нервный шок. Это пройдет.
Дед Столяров дает советы об уходе, о том, когда начать поднимать мальчика. Саша не слышит больше. Он сидит, ухватившись холодными пальцами за скамейку, а по щекам бегут горячие реки, и горло сдавило.
— Что это с молодым человеком? — спрашивает врач. — Что с тобой?
Саша хочет ответить, но вместо слов из сдавленного горла выбивается хрип.
— Нюра, воды, пожалуйста, — говорит врач и подносит к Сашиным губам теплый граненый стакан.
Саша начинает пить и проливает воду, а когда молодой доктор обнимает его: «Ну пей, пей, все будет хорошо, не волнуйся!», из горла точно вырывается пробка, и он уже плачет в голос, давясь перехваченным дыханием, и сквозь спазмы и всхлипы говорит врачу, склонившемуся над ним:
— Это я, я сбил… Я сбил мальчика!
***
— Фамилия?
— Чибисов.
— Имя и отчество?
— Александр Ираклиевич.
— Год рождения… Место жительства…
Человек в бледно-зеленой милицейской рубашке записывает. Лицо у него серо, глаза прозрачны, руки жилисты. Очень обыкновенный человек. Следователь.
В маленькой комнате накурено, по стеклу закрытого окна ползает муха. А за окном гудит электричка — милиция возле самой станции, — спешат к поезду люди, какой-то парень промчал на велосипеде. Все движется, шумит. А Сашина жизнь остановлена стоп-рычажком.
— Припомните, в котором часу это было.
— Я не знаю точно.
— Ну примерно?
— Часа в три. В пятнадцать часов.
— Вы ехали один?
— Нас было несколько человек.
— Кто?
— Они уехали вперед, они не видели.
— А с вами на велосипеде?..
— Одна девушка.
— Фамилия, имя.
— …
— Ну, так я жду.
— Я один виноват. Я забыл про тормоз.
— Про какой тормоз?
— Я взял чужой велосипед…
— Украл?
— Нет, мне дал приятель.
— Кто?
— …
— Вы напрасно скрываете… — следователь переворачивает страничку, смотрит имя и фамилию, — Чибисов… Александр. Все это нам очень просто установить. Продолжайте.
Саша рассказывает. Теперь, когда Косте легче, память уже не обходит его так настойчиво, хотя говорить все равно трудно: то забывается слово, то, когда вспомнится, никак не станет на место:
— Не сказал никому… потому что… некому.
— Как это — некому?
— Папа был занят… Ада…
— Кто это — Ада?
— Одна девушка.
— С которой вы ехали?
— Нет, другая.
— Она не ездила с вашей компанией?
— Нет.
— Но у вас столько друзей… взрослых я имею в виду. И семья профессора Столярова, и…
Он, видно, уже наводил справки. Не приди Саша сам, его бы, может быть, взяли. Взяли, как беглого преступника, скрутили бы руки…
— Подпишите протокол. Вот здесь. Прочтите сначала…
Когда Саша вышел, папа Ира, весь вытянувшись вперед, сидел на скамейке в коридоре. Саша и забыл, что они пришли вместе. Папа Ира сразу встал, растерянно подошел к сыну:
— Ну что?
— Ничего. Допросили.
Саше, как всегда в самое неподходящее время, хотелось спать. Прямо глаза закрывались.
— Подожди тут, — сказал папа Ира и постучал в дверь к следователю.
А Саша плюхнулся на темную скамейку в темном из-за давно не мытого окна коридоре, и сразу перед глазами поплыли стены, двери, пахнущие кожей, выцветшие зеленые рубахи…
— Уморил тебя наш-то? — сказал кто-то над самым ухом.
Саша открыл глаза. Это был Миша, милиционер, который дежурил по ночам у них в поселке.
— Ну что, подводят под статью?
— Не знаю, Миша. Пускай. Мне теперь — ничего. Когда искали, было страшней.
— Ну, ясное дело. А я тут отца видел… ну, мальчика-то, Кости этого. Молчит. То кричал, ругался, а теперь молчит. «Как, говорю, сынишка-то?» А он: «Ничего. Лучше теперь. Ну, недели две еще отлежит». — «Дурачком-то, говорю, не останется?» — «Нет, все соображает. Теперь, говорит, шоссейку эту обходить за версту будет. А то ишь, воли взял, с Веркой, соседской девчонкой, купаться. У них пятеро, им, говорит, может, и не жалко, а у меня один».
Саша потер сонные глаза. Хорошо, конечно, что отец притих, но не в этом дело. Дело не в этом. Теперь надо придумать что-нибудь для Кости, чтобы он смирно лежал, чего нибудь там в своей бритой голове не испортил. И Саша улыбнулся этому глупому Косте — как он водил глазами за мухой, а потом засмеялся: «Во залаза! От деда ко мне плилутилась!»
Из следовательского кабинета вышел папа Ира, сохранив еще на лице сосредоточенное выражение.
— Пойдем, сынок. Здравствуйте, Миша.
— Ну что? — спросил уже на улице Саша.
— Что будет, то будет, — и улыбнулся просительно. — Правда?
И нечего было папе Ире смущаться — ну не смог поговорить, и не надо. Саша вовсе не хотел, чтобы за него заступались. Он просто рад был, что папа Ира, когда узнал про все, не стал злиться, и мама Саша не стала, а в один голос спросили: что с мальчиком? И побежали узнавать у Столярова. И рад, что вот теперь папа Ира пошел с ним — просто как товарищ, хороший друг папа Ира.
— Папка, — сказал Саша.
— Что, сынок?
— Да так. Ничего.
«Влад, а мы на днях уезжаем».
Или, может, не так:
«Я хочу поблагодарить тебя, Владлен».
Он, естественно, спросит, за что.
«Знаешь, при тебе я как-то живу выше. Ты понимаешь, о чем я?»
Наверное, он поймет. И тогда можно сказать:
«Ну, вот и все. На днях я уезжаю».
Он, конечно, не станет очень-то печалиться. А может, и погрустнеет.
…Ада спешит в больницу к Костику. Дорожка ведет через березовую рощу к выходу из поселка, мимо неуютного двухэтажного дома.
Раньше она просто не видела этого дома за нетесаным забором и ветками яблонь. А теперь вдруг он точно вырос, и все дороги ведут мимо него: и на станцию, и в больницу… Не обойти. Он отовсюду виден. И сам, может, смотрит — опять она идет. Опять идет.
Ада независимо вскидывает голову, торопится, прихрамывая, старается не смотреть. Но видит, видит. За калиткой, облокотясь на поперечную доску, стоит Владлен. Узкое бледное лицо его серьезно, глаза без улыбки.
— Здравствуй, — говорит он и выходит навстречу.
— Ты далеко ли? — опрашивает Ада и сама слышит, что фальшивит голосом. Играет независимость.
— Нет, недалеко. Ждал вот тебя, — совершенно без пощады обрывает он эту игру. И идет рядом.
Он ненамного выше Ады, она хорошо видит бледную кожу его лица, желтые веснушки; рядом с ее рукой — его рука, узкая, поросшая рыжеватыми волосами и тоже вся в веснушках. Может быть, это и не очень красиво — вот такая обвеснущенность. Но красивее людей не бывает. Нет на свете. Потому что есть человеческая сущность. И она делает человека дорогим или безразличным, вдыхает значимость во внешность и в слова или оставляет их незамеченными.
— Ты рада? — резко в своей манере спрашивает Влад.
Конечно, он очень уверен. Но и правильно.
— Чего молчишь? Ты думаешь, что так нельзя говорить? Да? Самоуверенность?
— Ну, пожалуй.
— А может, это интуиция.
Ада молчит. Она не знает, как ответить, не решается пробиться со своими словами.
— Я читал, что теперь детей прямо с детского сада будут учить мыслить в разных математических системах. В двоичной, например.
— Как это?
— Ну, у нас все мышление построено на десятичной системе: один, два, три, четыре, пять и так далее, до десяти. А может быть так: ноль, один, одиннадцать, сто…
— А зачем?
— Ну, по двоичной, например, работают кибернетические машины. А если привык мыслить иначе, трудно перестроиться.
— Ну? — не понимает Ада.
— Это я к тому, что мы привыкли думать, что НЕ представляем из себя абсолютной ценности. Поэтому движемся псевдонезависимо, и самолюбие разрастается, и так трудно за этой шелухой… Трудно понимать друг друга.
— А мы представляем абсолютную? — спрашивает Ада, уже приняв посыл.
— Да. Да, наверняка. Ты — во всяком случае. — И Владлен подает ей руку. — До вечера. Собственно, я и ждал тебя, чтобы это сказать. Правда, не так научно… Ну, уж как вышло.
Он круто поворачивает к дому. Он уверен. Он так говорит вовсе не от робости. Просто такой он человек. Такой человек. Выпадает же счастье! Как дождь, как снег… Как роса на зеленое поле… Ада нагибает голову, чтобы идущие с поезда люди не видели, что она смеется от радости.
Она потом, чуть позже, пройдет в памяти снова весь разговор, расставит акценты и ощутит его еще сильнее, чем сразу. Так у нее всегда бывает: потом все ощущается сильнее.
