Ознакомительная версия.
Свинопас
Перевод Анны Ганзен и Петра Ганзена
Жил-был бедный принц. Королевство у него было маленькое-премаленькое, но жениться все-таки было можно, а жениться-то принцу хотелось.
Разумеется, с его стороны было несколько смело заявить дочери императора: «Хочешь за меня?» Впрочем, он носил славное имя и знал, что сотни принцесс с благодарностью ответили бы на его предложение согласием. Да вот, ждите-ка этого от императорской дочки!
Послушаем же, как было дело.
На могиле покойного отца принца вырос розовый куст несказанной красоты; цвел он только раз в пять лет и распускалась на нем всего одна-единственная роза. Зато она разливала такой сладкий аромат, что, впивая его, можно было забыть все свои горести и заботы. Еще был у принца соловей, который пел так дивно, словно у него в горлышке были собраны все чудеснейшие мелодии, какие только есть на свете. И роза, и соловей назначены были в дар принцессе; их положили в большие серебряные ларцы и отослали к ней.
Император велел принести ларцы прямо в большую залу, где принцесса играла со своими фрейлинами «в гости» – других занятий у них не было. Увидев большие ларцы с подарками, принцесса захлопала от радости в ладоши.
– Ах, если бы тут была маленькая киска! – сказала она, но появилась прелестная роза.
– Ах, как это мило сделано! – сказали все фрейлины.
– Больше чем мило! – сказал император. – Это прямо недурно! Но принцесса потрогала розу и чуть не заплакала.
– Фи, папа! – сказала она. – Она не искусственная, а настоящая!
– Фи! – сказали и все придворные. – Настоящая!
– Погодим сердиться! Посмотрим сначала, что в другом ларце! – возразил император, и вот из ларца появился соловей и запел так чудесно, что нельзя было найти в нем какого-нибудь недостатка.
– Superbe! Charmant! – сказали фрейлины; все они болтали по-французски, одна хуже другой.
– Как эта птичка напоминает мне органчик покойной императрицы! – сказал один старый придворный. – Да, тот же тон, та же манера давать звук!
– Да! – сказал император и заплакал, как ребенок.
– Надеюсь, что птица не настоящая! – сказала принцесса.
– Настоящая! – ответили ей доставившие подарки послы.
– Так пусть себе летит! – сказала принцесса и не позволила принцу явиться к ней самому.
Но принц не унывал, вымазал себе все лицо черной и бурой краской, нахлобучил шапку и постучался.
– Здравствуйте, император! – сказал он. – Не найдется ли у вас для меня во дворце какого-нибудь местечка?
– Много вас тут ходит да ищет! – ответил император. – Впрочем, постой, мне надо свинопаса! У нас пропасть свиней!
И вот принца утвердили придворным свинопасом и отвели ему жалкую крошечную каморку рядом со свиными закутками. Весь день просидел он за работой и к вечеру смастерил чудесный горшочек. Горшочек был весь увешан бубенчиками, и, когда в нем что-нибудь варили, бубенчики названивали старую песенку:
Ах, мой милый Августин,
Все прошло, прошло, прошло!
Занимательнее же всего было то, что, держа над поднимавшимся из горшочка паром руку, можно было узнать, какое у кого в городе готовилось кушанье. Да, уж горшочек не чета был какой-нибудь розе!
Вот принцесса отправилась со своими фрейлинами на прогулку и вдруг услыхала мелодический звон бубенчиков. Она сразу остановилась и вся просияла: она тоже умела наигрывать на фортепиано «Ах, мой милый Августин». Только одну эту мелодию она и наигрывала, зато одним пальцем.
– Ах, ведь и я это играю! – сказала она. – Так свинопас-то у нас образованный! Слушайте, пусть кто-нибудь из вас пойдет и спросит у него, что стоит этот инструмент.
Одной из фрейлин пришлось надеть деревянные башмаки и пойти на задний двор.
– Что возьмешь за горшочек? – спросила она.
– Десять принцессиных поцелуев! – отвечал свинопас.
– Боже избави! – сказала фрейлина.
– А дешевле нельзя! – отвечал свинопас.
– Ну, что он сказал? – спросила принцесса.
– Право, и передать нельзя! – отвечала фрейлина. – Это ужасно!
– Так шепни мне на ухо!
И фрейлина шепнула принцессе.
– Вот невежа! – сказала принцесса и пошла было, но… бубенчики зазвенели так мило:
Ах, мой милый Августин,
Все прошло, прошло, прошло!
– Послушай! – сказала принцесса фрейлине. – Пойди спроси, не возьмет ли он десять поцелуев моих фрейлин?
– Нет, спасибо! – ответил свинопас. – Десять поцелуев принцессы – или горшочек останется у меня.
– Как это скучно! – сказала принцесса. – Ну, придется вам стать вокруг меня, чтобы никто не увидал нас!
Фрейлины обступили ее и растопырили свои юбки; свинопас получил десять принцессиных поцелуев, а принцесса – горшочек.
Вот была радость! Целый вечер и весь следующий день горшочек не сходил с очага, и в городе не осталось ни одной кухни, от камергерской до кухни простого сапожника, о которой бы они не знали, что в ней стряпалось. Фрейлины прыгали и хлопали в ладоши.
– Мы знаем, у кого сегодня сладкий суп и блинчики! Мы знаем, у кого каша и свиные котлеты! Как интересно!
– Еще бы! – подтвердила обер-гофмейстерина.
– Да, но держите язык за зубами: я ведь императорская дочка!
– Помилуйте! – сказали все.
А свинопас (то есть принц, но для них-то он был свинопасом) даром времени не терял и смастерил трещотку; когда ею начинали вертеть по воздуху, раздавались звуки всех вальсов и полек, какие только есть на белом свете.
– Но это superbe! – сказала принцесса, проходя мимо. – Вот так попурри! Лучше этого я ничего не слыхала! Послушайте, спросите, что он хочет за этот инструмент. Но целоваться я больше не стану!
– Он требует сто принцессиных поцелуев! – доложила фрейлина, побывав у свинопаса.
– Да что он, в уме? – сказала принцесса и пошла своею дорогой, но сделала шага два и остановилась.
– Надо поощрять искусство! – сказала она. – Я ведь императорская дочь! Скажите ему, что я дам ему, по-вчерашнему, десять поцелуев, а остальные пусть дополучит с моих фрейлин!
– Ну, нам это вовсе не по вкусу! – сказали фрейлины.
– Пустяки! – сказала принцесса. – Уж если я могу целовать его, то вы и подавно! Не забывайте, что я кормлю вас и плачу вам жалованье!
И фрейлине пришлось еще раз отправиться к свинопасу.
– Сто принцессиных поцелуев! – повторил он. – А нет – каждый останется при своем.
– Становитесь вокруг! – скомандовала принцесса, и фрейлины обступили ее, а свинопас стал ее целовать.
– Что это за сборище у свиных закутов? – спросил, выйдя на балкон, император, протер глаза и надел очки. – Э, да это фрейлины опять что-то затеяли! Надо пойти посмотреть.
И он расправил задки своих туфель. Туфлями служили ему старые, стоптанные башмаки. Эх ты ну, как он зашлепал в них!
Придя на задний двор, он потихоньку подкрался к фрейлинам, а те все были ужасно заняты счетом поцелуев: надо же было следить за тем, чтобы расплата была честной и свинопас не получил ни больше, ни меньше, чем ему следовало. Никто поэтому не заметил императора, а он привстал на цыпочки.
– Это еще что за штуки! – сказал он, увидев целующихся, и швырнул в них туфлей как раз в ту минуту, когда свинопас получал от принцессы восемьдесят шестой поцелуй. – Вон! – закричал рассерженный император и выгнал из своего государства и принцессу, и свинопаса.
Она стояла и плакала, свинопас бранился, а дождик так и поливал.
– Ах я несчастная! – сказала принцесса. – Что бы мне выйти за прекрасного принца! Ах, какая я несчастная!
А свинопас зашел за дерево, стер с лица черную и бурую краску, сбросил грязную одежду и явился перед ней во всем своем королевском величии и красе, так что принцесса невольно сделала реверанс.
– Теперь я только презираю тебя! – сказал он. – Ты не захотела выйти за честного принца! Ты не поняла толку в соловье и розе, а свинопаса целовала за игрушки! Поделом же тебе!
И он ушел к себе в королевство, крепко захлопнув за собой дверь. А ей оставалось стоять да петь:
Ах, мой милый Августин,
Все прошло, прошло, прошло!
Вильгельм Гауф
Сказка о мнимом принце
Некогда жил весьма почтенный портной-подмастерье по имени Лабакан, который учился своему ремеслу у одного искусного мастера в Александрии. Нельзя сказать, чтобы Лабакан был неловок с иглой, напротив, он мог делать очень тонкую работу. Было бы также несправедливо назвать его прямо ленивым, но все-таки с подмастерьем было что-то не совсем ладно. Он часто мог шить не переставая по целым часам, так что игла в его руке раскалялась и нитка дымилась; тогда-то у него и выходила вещь, как ни у кого другого. Но иной раз, и это случалось, к сожалению, часто, он сидел в глубоком размышлении, смотрел неподвижными глазами перед собой и при этом имел на лице и в наружности что-то столь особенное, что его мастер и остальные подмастерья всегда говорили об этом состоянии так: «У Лабакана опять его важный вид».
Ознакомительная версия.
