Он шел, наш ровесник.
А сколько нам лет, сколько лет каждому из нас?
Пятнадцать.
Пятнадцать или столько же, сколько Советской власти?
Уходили комсомольцы на гражданскую войну. Шли добровольцы на фронт — строить корабли и служить на них. Пламенел над селами красный галстук Павлика Морозова.
Нет, неправда, что нас тогда не было!
Вон стоят в пирамиде винтовки. И висят шинели с погонами. А на каждом погоне буква «Ю».
И гудят сосны.
И лохматое небо качается над островом.
Идет война.
И наш ровесник уже плывет в ледяной воде. Он должен доплыть, должен добраться до берега, где красноармейцы.
Ничего, что мы тогда не добрались до фронта. Еще доберемся, и на этот раз моряками, специалистами… И, может, я встречу где-нибудь капитана второго ранга Иванова — он ведь теперь в действующем флоте. Может, мы вместе в каком-нибудь бою окажемся. Посмотрим тогда, какой я «маменькин сынок»!..
А потом кончится война. Нужно будет отстраивать города, заводы, шахты. И опять пойдут добровольцы.
Мы не первые, мы и не последние. Мы — вечные. Потому что всегда будет так: сколько лет Советской власти, столько и нам.
Вот об этом я и скажу Иванову!
…Силы у паренька кончаются. Вот снова дно под ногами, но берега все не видно. Может, он сбился с пути? Скоро начнется прилив…
— Строиться на вечернюю поверку! — объявляет дневальный по роте.
Старшина поднимается.
Мы становимся в строй.
— Он добрался до берега, — говорит вдруг Воронов. — Его подобрал красноармейский дозор. И через сутки англичан вышибли с острова. А парень погиб от воспаления легких…
— Смирно! — командует старшина.
Но мы и так уже стоим по стойке «смирно».
— По порядку номеров рассчитайсь!
Нет лыжни — замело! И куда теперь ни пойдешь — всюду совершенно одно и то же: темнота, снег и гулкие стволы сосен.
Леха остановился, снял лыжу и начал очищать ее.
— Надо влево! — сказал Юрка.
— Может, попробуем прямо? — спросил я.
— Что вы, братцы! — удивился Вадик Василевский.
— А куда же?
Вадик промолчал.
Как все-таки быстро стемнело! И метель началась.
— Прямо, — сказал я. — Прямо!
Казалось, еще немного, и мы выйдем на дорогу.
Час назад тоже так казалось.
— Ладно, — сказал Леха. — Короче. Вы мне доверяете?
Над нами тоненько, злорадно свистел ветер.
— А что ты предлагаешь? — спросил Юрка.
Вадик шмыгнул носом:
— Василий Петрович волнуется…
Старшина, конечно, волнуется. Это хуже всего, что мы подводим Воронова. Вадик мог бы и помолчать. Да, Вадик мог бы и помолчать! Это нам троим — нам, а не ему — позор. Воронов отпустил, а мы вот опять…
Леха проверил крепления на обеих лыжах. Выпрямился:
— Тогда пошли!
И решительно повернул вправо.
Воронов, отпуская нас, предупредил, чтоб вернулись засветло.
Был выходной, и как раз то время дня, когда темнота часа на два редела: небо становилось сизым и в сплошной стене леса по обе стороны дороги проступали отдельные деревья.
Сначала мы бежали вдоль этой стены, потом свернули.
Теперь я знаю, что такое тишина. Это снег на деревьях. Это еловые лапы, если они под снегом. И зыбкие ветви сосен, если они все в снегу… Иногда тишина треснет веткой. Иногда осыплется тоненькой серебряной струйкой снега. И перестанет.
Тишина — это лес в глубоком снегу. Настороженный лес, ожидающий ветра.
И громадная заснеженная впадина озера, неожиданно открывшаяся нам далеко внизу и впереди.
Тут мы не выдержали. Тишина была нарушена. Вадик восторженно охнул и ринулся вниз. Юрка сдернул варежки, сунул обе палки под мышку и, заложив два пальца в рот, уже съезжая, засвистел, как Соловей-разбойник. А Леха улыбнулся и сразу нахмурился.
— Сейчас Вадик навернется! — сказал он.
Точно, Вадик на половине спуска зарылся в снег.
— Вот как нужно, — сказал Леха, отталкиваясь палками.
Я успел подумать, что хорошо сделал старшина, отправив его вместе с нами. А потом уже просто ни о чем не мог думать — такой это был полет. Ух, как жалко стало, когда он кончился! Не сговариваясь, молча, пыхтя, мы стали подниматься на высокий берег озера. И снова кинулись вниз. Потом все повторилось еще и еще раз…
Прошло совсем немного времени, а над озером проступили звезды. Их сразу заволокло какой-то мутью. Ох уж эти звезды!.. Поднялся ветер.
Теперь я шел за Лехой, за мной — Юрка, а на шкентеле, как всегда, шел Вадик.
— Фу-ты, черт! — сказал он вдруг.
Леха остановился:
— Что такое?
— В шинели, наверно, запутался! — объяснил Юрка.
— Нет, а что? — подошел Вадик. — Мы, по-моему, здесь уже были…
— Короче, — сказал Леха. — У тебя все в порядке? Пошли.
Были мы здесь или нет? А кто его знает. Я теперь ни за что бы не определил, куда нам нужно идти. Один только Леха, может быть, догадывался.
Вадику явно хотелось поговорить. Он объявил, что у него вся тельняшка промокла.
— Тельняшка — это еще не позор, — усмехнулся Юрка.
Леха молчал.
Он молчал до тех пор, пока мы не вышли на дорогу. Тут наш комсорг вздохнул:
— Ну вот… Вы хоть почуяли, как снегом-то пахнет? Теперь бегом!..
Хуже всего, конечно, было, что мы подвели нашего старшину, нашего Василия Петровича Воронова. Он нам доверял, а мы…
Старшина сидел на скамье, опустив голову, один во всем кубрике!
Чадила его самокрутка.
Он поднял голову.
Мы, не решаясь пройти, стояли у дверей. Все-таки никто из нас не думал, что получится так плохо. Но не объяснишь, не оправдаешься, да и не станем мы этого делать! Надо было вернуться вовремя, а не плутать.
— Товарищ старшина… — начал Леха.
— Разговоры! — перебил его Воронов.
И опять молчание.
Вадик не выдержал:
— Нет, а где все? Нас ищут?
— Разговоры! — рявкнул Воронов.
Мы прикусили языки. И вдруг услышали:
— Становись! Напра-во! Из кубрика шагом марш!
— Погорели, — прошептал Вадик.
— В штаб! — вдогонку нам крикнул Воронов.
Мы шагали в штаб. Гуськом, «в колонну по одному» — Леха, я, Юрка и, как всегда на шкентеле, Вадик Василевский.
— Не может быть, что он доложил начальству, — сказал я.
Юрка оглянулся:
— Догоняет!
— Сейчас повернет, — предположил Вадик.
— Строевым! — крикнул Воронов.
Мы стали чеканить строевой шаг.
— Тверже ногу!
Мы постарались топать сильней и четче.
— Вольно, — сказал старшина.
Пошли нормально.
Да, он привел нас в штаб. Неподалеку от подъезда, за палисадником, ребята из нашей смены — человек десять — пилили и кололи дрова. Остальные топили печи в коридоре второго этажа.
— Будут топить вот эти, — сказал старшина, мельком взглянув на нас. — Остальные построиться — и в кубрик. Отдыхать. Ясно?
Мы обрадованно кивнули: «Есть!»
— Поработайте ночку, — сказал Воронов. — Штрафники!
Сахаров подошел ко мне, сказал:
— За такие штучки вам бы еще по десять суток!
— Ладно, иди…
Я так был рад, что все обошлось; наплевать мне — почувствовал — на этого Сахарова.
Печи здесь были необыкновенные. Такие, наверное, есть только на Соловках. Если бы Вадик Василевский посадил себе на плечи еще одного Вадика, они могли бы войти в любую топку не пригибаясь. Туда, в эти горящие топки, надо было швырять целиком метровые поленья, чтобы поддерживать настоящий огонь. Пальба там стояла оглушительная.
Печи топили раз в неделю, но зато всю ночь.
И семь дней после этого в кабинетах было тепло, даже очень тепло.
Огонь полыхал в десяти топках сразу.
Первым делом мы сняли шинели. Потом — робы. И, наконец, стянули с себя тельняшки.
— Правильный у нас старшина! — сказал Юрка, улыбаясь и вытирая потный лоб. — Он ушел?
Леха кивнул.
— Я уж думал — нас ищут, — лупоглазо уставясь в огонь, вздохнул Вадик. — Сереж, а соседи-то наши?
— Их смена в карауле.
— А-а…
Шуруя в очередной топке, я взглянул на дверь рядом и узнал ее — кабинет начальника школы. Сто лет назад я приходил сюда, не меньше!
Дверь почему-то приоткрыта. Заглянуть? Я шагнул и замер… Лучше бы мне этого не делать! Отсюда видна была спина Воронова. И слышно два голоса. Хриповатый, напряженный — старшины и сухой, строгий, старческий — капитана первого ранга Авраамова.
— Вам, может быть, и просто, — сказал Воронов. — Достали старые погоны — и все! А у меня золотопогонники отца с матерью расстреляли! Не могу я их пришить… Как большевик вам говорю.
— А я не как большевик? — спросил Авраамов. — Для Советской власти, во славу рабоче-крестьянского Красного Флота, я обучил тридцать тысяч моряков. Командиров. Офицеров! Так-то, Василий Петрович. Все. Можете идти!
