Он вообще-то умный мальчик, но языки, особенно русский, ему не даются. Смешно слышать его произношение. Все шипящие звуки у него получаются одинаково, как одно сплошное шипение, с той только разницей, что при одних буквах он кривит рот, а при других нет.
После уроков Урмас вдруг сказал:
– Послушай, ты бы поучила меня русскому.
– Пожалуйста, – ответила я с достоинством.
На этом наш разговор и кончился, и я не поняла хорошенько, так ли уж это важно для Урмаса. Вечером, когда я помогала бабушке гладить, кто-то постучался в дверь. Бабушка пошла открывать.
– Кадри, тебя спрашивает какой-то мальчик.
– Меня?.. Урмас! – воскликнула я, оторопев, и в замешательстве сунула утюг в таз с водой, вместо того чтобы опустить на подставку. Вода ужасно зашипела, забурлила, и в ту же минуту погас свет. Вначале ничего не было слышно, кроме шипения утюга в воде.
Тут, конечно, бабушка дала волю языку! Мне было так неловко, что я даже радовалась темноте: по крайней мере, Урмас не видел, как мне стыдно. Но тут Урмас сказал:
– Наверно, пробки перегорели. Посветите мне немного, я сейчас исправлю.
– Это ты-то исправишь! – возразила бабушка. – Откуда ты выискался?
В голосе бабушки послышалось такое оскорбительное недоверие, что я крикнула:
– Бабушка, это же Урмас! Тот мальчик, с которым я сижу вместе, разве ты не знаешь?
– Откуда мне знать, с кем ты сидишь!– продолжала ворчать раздраженная бабушка. – И неужели из-за него надо утюг в воду бросать?
Борясь в темноте со слезами, я вспоминала слова тети Эльзы о старых людях, об их упрямстве, об их добром сердце. А бабушка хотя и ворчала, но все же начала искать спички и свечку, – я это слышала, и вот уже Урмас встал на поставленную на стол табуретку, которую придерживала бабушка, и забрался под самый потолок, а я светила свечкой. Бабушка предостерегла Урмаса:
– Смотри, чтоб тебя током не ударило.
Урмас засмеялся:
– Не беспокойтесь, не ударит. Я уже привык. У нас часто перегорают пробки, а чинить всегда мне приходится.
– А у тебя есть сестры и братья? – спросила бабушка.
– Хватает и сестер и братьев, – весело ответил Урмас. – Кроме меня, у нас еще восемь душ детей. Я самый старший.
– Значит, всего девять! – поразилась я.
– Выходит, так, – усмехнулся Урмас, спрыгивая со стола, после того как неказистая наша комнатка опять осветилась.
Почему-то я не стеснялась перед Урмасом этой неказистости, как стеснялась перед другими одноклассниками: из-за этой кучи сестер и братьев Урмас стал мне чем-то ближе.
Я заметила, что и бабушка уже примирилась с Урмасом, и, когда тот объяснил ей, зачем он пришел, бабушка сказала совсем приветливо:
– Вот как! Значит, наша Кадри так хорошо знает русский, что и других может поучить? Ну что ж, учитесь. Лишь бы не шалопайничали.
Когда Урмас ушел, на прощание посоветовав завтра же купить новые пробки на случай аварии, бабушка сказала, закрывая за ним дверь:
– А он мне нравится. Не хуже взрослого.
Мне было так приятно, будто бабушка меня похвалила. Я даже немножко позавидовала этим восьми ребятам, чьим братом был Урмас.
Суббота
Уже первая четверть прошла. По отметкам я попала в число хороших учеников: тройки были у меня только по алгебре и пению. По эстонскому и русскому языкам я получила пятерки, а по остальным предметам – четверки. Восторг, да и только! Правда, бабушка почему-то особого восторга не выражала. Когда я пришла домой и выложила на стол дневник, она посмотрела в него с таким равнодушным видом, будто я всю жизнь приносила домой такие же отметки, а то и еще лучше. Она даже спросила:
– А какие отметки Урмасу поставили?
В конце концов, кто ее внучка – Урмас или я? Я ответила с досадой:
– По русскому и английскому четверки, остальные все пятерки.
– Вот видишь, – ответила на это бабушка. – А ты разве не могла получить такие же? Ты же сама его учила.
– Ах, бабушка, бабушка, много ты понимаешь в жизни! Как же это я сразу одним махом могла сделаться первой ученицей!
Честное слово, бабушка уж слишком придирчива. Неужели ей жалко хоть разок похвалить меня? Пускай в первую четверть я повторяла пройденное и мне было легче, чем другим, но что ей стоит сказать доброе слово!
Мне очень хочется доказать ей, что я и в следующей четверти, когда начнем проходить новое для меня, все равно получу такие же отметки.
Позднее я поняла, что бабушка все же обрадовалась моим успехам, иначе она не купила бы мне два пирожных. Тех самых, какие я люблю.
Так мы и помирились опять, и я поскорее принялась разводить огонь в плите, чтобы вскипятить чай.
Открыв дверцу плиты, я увидела там смятый конверт и спросила у бабушки:
– Что это за письмо?
Бабушка лишь засопела в ответ, прогнала меня от плиты и принялась сама разводить огонь. Но мне показалось, будто на конверте было написано «Кадри», и я опять к ней пристала:
– Чье это письмо?
– Какое? – спросила бабушка, делая вид, будто не понимает меня, а сама в это время засовывала в плиту бересту и щепки, чтоб скорее развести огонь.
– То самое, которое ты подожгла, – не отставала я. Мне ужасно захотелось вытащить письмо из огня и, по крайней мере, увидеть, какой Кадри оно было адресовано, бабушке или мне.
Но бабушка сказала:
– Ах, это? Это одно старое письмо, давно оно у меня валялось... Нашла время толковать о пустяках!
Я впервые почувствовала, что бабушка говорит неправду. Нет, мне кажется, что это вовсе не пустяки!
Нигде у нее не валялось никаких писем. А если бы и валялись, что за охота вдруг на нее напала жечь письма? И, в конце концов, кому это письмо? Ей или мне? Положим, мое письмо она, конечно, не сожгла бы, но все же – от кого было это письмо? Я должна разгадать эту тайну!
Вторник
Дни каникул такие короткие! У меня на это время было задумано много дел. Хотелось самостоятельно заняться алгеброй и непременно переписать начисто тетрадь по истории, очень она была грязная. Но к алгебре я даже не притронулась, а тетрадку по истории переписала едва наполовину.
Я бы могла успеть выполнить свой план, но эта болезнь Анне!.. Так случилось, что я целую неделю не видела Анне, потому что в конце четверти всем стало некогда. Но тут вдруг ко мне пришел ее брат и сказал, что Анне больна и просит меня непременно зайти к ней. Сперва я очень испугалась: у брата Анне было такое серьезное лицо! Мне сразу припомнилось, как герои книг призывают друзей, чтобы высказать последнюю волю, открыть какую-нибудь мрачную тайну или место, где зарыт клад.
К счастью, Анне не умирала. Правда, ей недавно было очень худо, но теперь она уже поправлялась. Словно принцесса, сидела она среди груды подушек, в красивой ночной рубашке с оборочками, а ее темные, слегка вьющиеся волосы были подхвачены широкой шелковой лентой. Я никогда не завидую Анне, никогда, но и мне хотелось бы так выглядеть. И хорошо бы иметь такую красивую ночную рубашку...
Анне обрадовалась моему приходу. В тот вечер ее родители куда-то ушли, а от брата, серьезного и молчаливого, да к тому же почти взрослого, мало толку.
Конечно, никакой последней воли Анне мне не сообщила и ничего не сказала о зарытом кладе, но одну тайну она все же открыла. Как это я раньше могла быть такой глупой и верила, что если человек живет в достатке, красиво одевается и сам красив, то у него не бывает ни забот, ни горестей! Еще как бывают! Даже у Анне...
Мы раздумывали, чем бы заняться. Сначала Анне предложила взяться за шитье комнатных туфель. Она сошьет своему отцу, а я – бабушке ко дню рождения. У Анне были выкройки. Даже какие-то колодки отыскались. Мысль была хорошая. Мы решили завтра же заняться этим, если Анне не станет хуже. Потом мы поговорили о разных вещах, и я рассказала о том, как была в гостях у тети Эльзы. Анне тоже очень интересуется тетей Эльзой. Я, конечно, не обо всем рассказала, да этого и нельзя, особенно если тебе не все по душе. Но о том, как тетя Эльза говорила о старых людях, я рассказала. В ответ на это Анне глубоко вздохнула:
– Да, с родителями иногда трудно бывает... – Анне замолчала, бросив беспокойный взгляд на дверь в соседнюю комнату. – Пожалуйста, закрой эту дверь.
Я закрыла дверь, присела к ней на кровать и с интересом стала ждать, что она мне откроет. Но она не сразу заговорила. Наверно, обдумывала, можно мне говорить или нет. Я не настаивала. Я даже постаралась принять равнодушный вид, хотя вовсе не была равнодушной. Тайна меня, конечно, занимала, но еще больше мне хотелось узнать, доверяет мне Анне как другу или нет.
Наконец Анне вздохнула глубоко-глубоко и выпалила:
– Знаешь, Кадри, я очень несчастна из-за своих родителей.
Я ждала услышать от Анне все, что угодно, только не это. Я всегда считала ее самой счастливой девочкой, какую знаю, а она мне говорит – несчастна...
