— Тебе лечь таким курсом, каким судно лучше ходит! — Капитан «Орфея» Колтовский, прокричав это в рупор, махнул на прощанье рукой и тут же отдал команду на брасы. Соответствующие паруса повернулись, и «Орфей», замерев на миг, прошёл за кормой «Меркурия».
Было девять часов утра…
Ветры в море не безымянны.
Есть бризы — дневные и ночные, есть муссоны и пассаты — зимние и летние, есть ветер бонент и ветер тремонтана, левант и мельтем. Есть, наконец, новороссийская бора — самый страшный ветер на Чёрном море, который внезапно падает с плешивой горы над Цемесской бухтой, — ураганный ветер, опрокидывающий корабли.
Ветры в море не безродны. Они рождаются по строгим законам, имеют своё начало и свой конец и ещё — своё время жизни.
Опытные моряки знают эти законы. Покажите им место на карте и спросите, какие здесь дуют ветры, и они назовут вам ветры, которые дуют зимой и летом, весной и осенью, утром, днём, вечером и ночью.
И только шквалы непредсказуемы. Они обрушиваются внезапно, рождаются из маленького безобидного облачка. Буйные и вольные, они мчатся над морем, мнут и сжимают воду, словно пружину, швыряются ливнями, рвут паруса и ломают мачты.
Ветры в море не безымянны. Строгие военные моряки и называют их строго: норд-вест, зюйд-ост, вест-зюйд-вест…
При ветре вест-зюйд-вест бриг «Меркурий» лёг в галфинд на норд-норд-вест, имея неприятеля на зюйде.
«Штандарт» и «Орфей» шли курсом бейдевинд на норд-вест. Они расходились, оставляя неприятелю решать вопрос, за кем устроить погоню.
Парусные корабли не могут идти, если ветер дует в лоб.
Парусные корабли плохо ходят на фордевинд, если ветер дует прямо в корму, оно и понятно — тогда задние паруса, заслоняя, не пропускают ветер к передним.
Быстрее всего парусники ходят при попутном ветре, который дует справа или слева от кормы. В таком случае говорят, что судно идёт в бакштаг.
Идя в галфинд, судно имеет ветер сбоку. При удачной обводке корпуса в галфинд корабли ходят не хуже, чем в бакштаг.
При встречном, но не лобовом ветре корабли идут бейдевинд.
Сменив бейдевинд на галфинд, «Меркурий» сразу получил преимущество в ходе. Наклонившись на правый борт, неся все паруса и все лиселя, бриг бодро вспенивал воду. При свежем ветре он не так уж плохо ходил, этот бриг, сделанный из тяжёлого крымского дуба.
А солнечный круг всё выше поднимался над горизонтом. День обещал быть безоблачным, по-летнему жарким. Об этом, поглядывая на небо, думали и Казарский, и Прокофьев, и те матросы, что провели в море немало лет. Всё реже вспоминались им родные деревушки, серые избы или белёные мазанки, поля и луга, пение лесных, луговых и степных птиц, соловьиные трели в июне, запах душицы или острый весенний запах вспаханной земли; всё сильнее сердцем они прирастали к морю, к его бескрайнему простору. Отбирая этих мужиков у матушки-земли, море дарило им взамен страсть к риску, спокойное мужество и отчаянную смелость. И днём и ночью, в ураганный ветер и в ливень они взбегали по вантам на реи, и там, на головокружительной высоте, припав животом к мокрому деревянному брусу, в условиях жуткой качки они работали с тяжёлыми, вырывающимися из рук парусами, укладывали их или крепили, и, хотя труд этот был адским и рискованным, — они полюбили его. И чем больше они пережили в жизни штормов и шквалов, чем больше они вкусили морской жизни, тем презрительнее они относились к тем, чья жизнь протекала на берегу.
В девять утра, когда идущие бейдевинд «Штандарт» и «Орфей» превратились в две крошечные белые пирамидки, турки тоже легли в галфинд. Теперь участь «Меркурия» зависела только от ветра…
Ветер стал слабеть к одиннадцати часам. Пенные струи за кормой приобрели прозрачность, и каждый человек на бриге вдруг услышал тишину. И тишина эта была столь же отчётлива, как полуденная тень. А затем люди услышали глухие, как раскаты далёкой грозы, удары турецких барабанов.
И разом вскинулись подзорные трубы, и разом закачались в круглом поле, заполнив его от края до края, паруса турецкой эскадры. Ослепительно-белые среди густой морской синевы, они сливались в одно надвигающееся, пока ещё безобидное облако.
Но вот от этого облака оторвались два ватных комка. Они разрастались, превращаясь в две белые пирамиды, в два линейных корабля под адмиральскими флагами.
Приближался тот полуденный час, когда благодаря испарению ветер поднимается вверх, и тогда беспомощно замирают оказавшиеся в плену безветрия низкомачтовые парусники.
Этого часа и дожидался капудан-паша, ибо знал он, что брам-стеньги его линейных громад останутся там, где гуляют верхние ветры. Пусть белыми простынями повиснут на реях все нижние паруса, верхние паруса — бом-брамсели и трюмсели сохранят ход кораблям, и тогда… Нет, капудан-паша не ждал — он жаждал повторения зрелища, когда, оказавшийся между линейными кораблями, покорно спустит свой флаг и российский бриг.
Склянки на «Меркурии» пробили семь раз — до полудня оставалось полчаса. Два вражеских корабля за кормой ещё больше увеличились в размерах, а ветер всё продолжал слабеть.
— Ну, братцы, кажись, настала пора одеться нам во всё чистое, — тихо проговорил Артамон Тимофеев и первым спустился в кубрик.
Федя Спиридонов, заметив, как матросы потихоньку бегают в кубрик и возвращаются на палубу в парадных мундирах и в белых штанах, всё понял. Острый страх, который он испытал при встрече с турецкой эскадрой, уже притупился, и, глядя на спокойные, мужественные лица матросов, Федя даже успокоился, но теперь он понял, что смертный час уже не за горами. По примеру матросов Федя тоже спустился в каюту, которую он делил вместе с Селиверстом Дмитриевым-, и, открыв сундучок, стал вынимать свои вещи.
Он вынул белые штаны, а затем нижнюю рубаху, которую, провожая в марте в поход, дала ему мама. Казалось, эта рубаха ещё хранит запах её добрых, ласковых рук, которые никогда в жизни не лягут ему на голову, не пригладят одним лёгким движением его вихры, — и Федя заплакал. Он плакал навзрыд, и обжигающие обильные слёзы стекали по его щекам и падали на рубаху.
Всё ещё плача, мальчик переоделся. Затем из кувшина налил в пригоршню воды и умылся, чтобы никто не заметил даже следов от слёз, и полотенцем хорошенько растёр своё лицо.
Проходя мимо кубрика, Федя через открытую дверь увидел нескольких матросов, уже в мундирах, которые стояли на коленях перед образом Николая-чудотворца.
— Ты уж не оставь нас в смертный час, убереги нашу совесть от слабости… — слышался высокий голос Анисима Арехова.
— Не оставь… — вторили ему матросы.
«Они тоже боятся, — понял Федя. — Так же, как я. Им тоже страшно и не хочется умирать».
Наверху рассыпалась барабанная дробь.
— Ну вот и настал наш час, — проговорил Анисим, поднимаясь с колен.
Выбежав на палубу, Федя увидел, что матросы разбирают ростры и достают огромные вёсла, которые всегда имелись на бригах.
Офицеры во главе с капитаном тесной группой стояли у левого борта на шканцах и о чём-то совещались.
Ровно в полдень, сразу после того как отзвенела восьмая склянка, Казарский подозвал к себе лейтенантов Скарятина и Новосильского, мичмана Притупова и поручика корпуса штурманов Прокофьева.
— Господа, — проговорил он спокойным ровным голосом, и столь же спокойным было выражение его красивого лица. — Повторяю то, что вы и без меня прекрасно знаете. Исполняя свой долг, «Штандарт» и «Орфей» пошли в Сизополь, дабы сообщить его превосходительству о местонахождении турецкого флота. При хорошем ветре уже сегодня ночью эскадра поспешила бы к нам на выручку, но при таком, как сейчас, дай бог, если капитан-лейтенант Сахновский достигнет Сизополя к завтрашнему утру. Неприятель увязался за нами, как мы того и добивались, но обстоятельства сложились таким образом, что задуманный манёвр вряд ли удастся осуществить. Я собрал вас, чтобы выслушать ваше мнение, господа. Первое слово вам, Иван Петрович.
Поручик штурманов был по возрасту самым старшим среди тех, кто собрался на военный совет, но его плечи украшали серебряные эполеты, и поэтому он числился младшим по чину, и, как младший по чину, он вправе был говорить первым. Это была привилегия, утверждённая древней традицией моряков. И, понимая всю ответственность, которая легла на него, Иван Петрович попытался найти соответствующие моменту слова, его добродушное лицо напряглось, но, махнув рукой, он заговорил просто как всегда:
— Да что там, господа офицеры, мудрить. Конечно, хорошо было бы избежать боя, да только капудан-паша вон как за призом гонится. Не упустит он нас, господа. И раз так — боя нам не избежать. — Он развёл руками и вздохнул, переведя дух. — Будем драться! А когда уж совсем прижмут они нас, давайте свалимся с тем кораблём, что будет к нам ближе, и вместе с ним на воздух… А что нам ещё делать, господа?
