— Ага, — ответила женщина. — Разумеется, очень обидно, если тебя третируют. По-видимому, перед тем как тебя зачислить, мне бы следовало поговорить с твоими домашними. С отцом или матерью?
— Нет!.. Прошу вас. Я этого не хочу. Мне семнадцать… Своей судьбой я распоряжусь сама.
— Ну что ж… Понимаю, Кира. До свиданья. Рада была с тобой познакомиться…
— Я тоже! — улыбнувшись, сказала Кира и, опустив голову, тихо пошла к двери.
Когда, открывая дверь, она оглянулась, ученая, словно забыв о ней, продолжала дописывать ту страницу, от которой Кира ее оторвала.
«Отделалась!» — пожала плечами Кира.
— Дружок, — сказала женщина, поднимая голову, — оставь-ка свой адрес у секретаря… И не уходи такая сердитая… Надеюсь, мы еще встретимся. Если захочешь, можешь как-нибудь привести брата.
«СЕКСУАЛЬНАЯ ОЗАБОЧЕННОСТЬ»
— Скажи мне, Кира, по-доброму, как отцу: откуда ты вербуешь толпы этих мальчишек?
— Во-первых, я вовсе их не «вербую»… А во-вторых, в моем возрасте совершенно естественна некоторая сексуальная озабоченность… «Я очень, очень, очень сексуально озабочен. Не до шуток мне те-перь, не до-о стихо-ов…»
— Чего-о-о?!
— «Сексуальная озабоченность»! Не понимаешь?
— Понял! Настолько-то я тяну… Так вот: нет у тебя никакой… такой озабоченности. Все врешь. Вы-ыдумают: «сексуальная озабоченность»!.. Пойди проспись.
Белое солнце стояло над самой головой Киры.
Жара.
Москвичи служащие, сидя за письменными столами, обмахивались газетами, тетрадями, бухгалтерскими отчетами; в учреждениях посолидней включали электрические вентиляторы. Ветер, бегущий от вентиляторов, вздымал листки на столах.
Осоловев от летнего зноя, взмокшие люди внимательно следили за часовой стрелкой.
Жарко дышали московские мостовые. Не шелестели листья деревьев, припорошенные желтоватой пылью. Все ныло, все поджидало ночи, с ее обманчивой прохладой.
Неподалеку от рек, ручьев, луж легковые машины теснили друг друга. На пляжах и пляжиках молодые и старые москвичи безропотно и беззлобно касались один другого — задами и голыми пятками.
Хорошо окунуться, нырнуть и плыть, плыть, не глядя на берег, похожий на консервную банку с аккуратно выложенной штучной продукцией.
Словно крыло какой-то большущей птицы мелькает вдалеке парус… Бывают на свете яхты! Есть на земле нехоженые пути, есть верблюды и мулы.
И вот, допустим, остановился мул. Наклонил голову. А верблюд глядит своим личиком, древним и маленьким, печальным верблюжьим личиком вперед, вдаль. Покорны верблюжьи глаза. А ноги — шарк, шарк…
Приходит ночь. И вот, допустим, загораются над пустынями и над тайгой звезды.
Двое — лежат у костра. Расседланный мул бродит тихо по сочной лесной поляне. Нет! По горному кряжу в Кастилии… Нет!.. В Ламанче. В Ламанче… Только в Ламанче!
Ночь-ночь; хруп-хруп.
Спят белки, медведи… Тигры и все такое.
А люди не спят.
Отчего?
Вы думаете небось, они не спят потому, что готовятся к конкурсу: решают задачи, изучают классиков — Шолохова и др…
…Кира шла, не глядя по сторонам, и все говорила себе: «Я, кажется, что-то забыла, забыла… Но что же, что?..»
Ей накануне приснилось страшное межпланетное одиночество — великая чернота неба.
«Не нужно мне стратосфер. Я хочу умереть на земле, чтоб меня хоронили под кленом или каким-нибудь старым вязом».
И вот она умерла. И ее хоронят. «Как убивается бедная мать!» — говорит учительница английского.
Нежно-голубой (или розовый) гроб несут мальчики. Сева поддерживает отца. Нет! Лучше пусть отец поддерживает Севу. «Иван Иваныч, — говорит Сева, — я вашу дочь любил, но ни разу ей не сказал «люблю». — «Уж больно вы все учены! Ты что же думал, моя дочь какая-нибудь обыкновенная девочка? Нет. Она от этого умерла».
Кира идет по улице. Она размахивает голубой сумкой.
…Вот и метро. Подумав, Кира заходит в метро.
Спускается вниз. Поднимается вверх. И тот эскалатор, что бежит вниз, видит девушку в белом платье — правой рукой она опирается о перила, левой размахивает красивой голубой сумкой.
Воробьевы горы… Здесь где-то неподалеку дом ее друга — артистки Ржевской.
Ржевской пятьдесят лет. С Кирой они познакомились зимою этого года.
Девочка шла по улице и вдруг заметила женщину в шубке из светлой норки. Женщина задыхалась. Она оперлась рукой о дерево.
— Что с вами?
— Астма.
— А меня зовут Кира, — сказала Кира.
— Если хочешь, девочка, ты можешь меня проводить. Я — актриса… Меня зовут Валентиной Петровной.
Они подружились.
— Запомни, Кира, величайший женский успех — это один-единственный муж. Не два и не три… О д и н… Человек, который сделается твоим родственником; отношения, которые перерастут масштабы обычной влюбленности, — с ее болью и недолговечностью… Тяжко бремя любви — даже если его несет не один, а двое… Но, к сожалению, постоянная, глубокая, истинная привязанность достается женщинам необаятельным, для которых чужое внимание — дар. Брак — терпение-Счастье — когда много-много детей. Ни один, ни два… Недаром же Чарли Чаплин… Ты знаешь историю Чаплина?
— Знаю.
— Ты — молодец! Ты все знаешь… Дети, дети, много детей!.. Чтобы радовались с тобой, волновались во время твоей премьеры. Дети, Кира, — единственная возможная форма бессмертия. И молодости. (Ржевская была бездетна.) Я знаю, ты меня слушаешь и думаешь: мир — велик, я его обуздаю. Верно?
— Нет. Что вы? Где мне его обуздать!
— Кира, ты, должно быть, очень нравишься мальчишкам?
— Никому я не нравлюсь. С мальчиком я еще ни разу даже в кино не была…
— Ну знаешь ли, Кира… Это — немыслимо. Это — глупо.
Ржевская лежала на низкой тахте, почти совершенно раздетая — в лифчике и трусах.
Окна были завешаны шторами из соломы. На шестой этаж рвался дальний говорок улицы. За каждой шторой — Москва…
— Это ты, моя девочка? А я-то думала — ты уехала в лагерь.
— Да что вы! В этом году я окончила школу. Ой, если б вы знали, как я по вас соскучилась!..
…Вечером были гости: артист из Малого, актриса-танцовщица из театра оперы и балета.
Взрослые болтали, актер рассказывал анекдоты.
Скромно, неторопливо, опустив ресницы, отчего ей на щеки ложились тени, Кира сервировала стол, наливала чай.
— А нельзя ли чего-нибудь эдакого?.. Я, знаешь ли, давненько вышел из чайного возраста, — ворчливо сказал актер.
Кира принесла рюмки, достала из шкафа коньяк.
— Девочка, ты не заметила, нет ли в холодильнике чего-нибудь веселого на закуску! — поинтересовалась Ржевская.
— Есть. Сейчас принесу крабов.
Она на самом деле такая славная или это мне кажется от пристрастия? — спросила Ржевская, когда Кира вышла из комнаты. — Иногда я смотрю на нее и мне грустно… Что-то есть грустное в правильной красоте.
— Хороша! Ничего не скажешь, — выпив рюмку и крякнув, с готовностью подтвердил актер.
Включили магнитофон. В комнату ворвалась музыка из «Шербурских зонтиков». И вдруг к горлу девочки подступила тоска. Большая. Огромная. Полетели бумажки по мостовой. Пошел гулять ветер.
И эти двое — они продолжали жить? Нет! — кричало в Кире. Нет, нет!..
Два голоса утешали друг друга. Юные. Рвущие сердце.
«…Значит, я все же люблю его? Но кто же такое «я», которая его любит? Что такое «я»? Ответа не было.
«Пусть, если я люблю, если это значит «люблю», — загорится внизу костер! Сейчас же. Сию минуту!»
И вдруг с балкона напротив полетел фейерверк.
«Если… если он мне скажет «люблю», пусть мальчишка с того балкона зажжет еще одну бенгальскую свечку!»
Кира ждала… Но мальчишка больше не зажигал никаких свечей.
Москва была охвачена пожаром экзаменов.
Время от времени у памятника Пушкина собирались подростки и сообщали друг другу темы по сочинению. Дома абитуриентов подкармливали кто как мог: сырыми желтками, сливками, апельсинами.
Родители со связями разворачивались. Некоторые матери (с высшим образованием), плача, рассказывали подругам об интригах и несправедливостях. С другого края земли прибыла свежая партия негров. У миловидных полек, поступавших в Московский университет, было торжественно-задумчивое выражение лиц. Такое лицо покорит любого профессора. Не правда ли? Особенно немолодого.
С Белого моря вернулся Кешка, он томился бездельем, приставал к Кире.
Однажды вечером Кешка вышел во двор и там — эдак, примерно, через полчасика — провалился в тартарары! — Отодвинул крышку от люка и свалился в подвал.
Пенсионеры рассказывали, что первые минуты после падения было тихо. Кешка, видимо, потерял сознание. Потом раздался истошный вопль. Преисподняя источала стоны.
