Когда мы шили туфли малышам, я снова встретился с веснушчатым парнем, который променял мне красные туфли. Парень этот оказался на Обувке. И Емельян Петрович сказал ему:
— Ты, Виктор, чего здесь? Мы, мил человек, морские сапоги не шьём. Сегодня идут выворотки номер тридцать. Ты из таких давно вырос.
— Ну и я тридцатый номер сошью, — ответил Виктор.
— Для кого? — спросил дядя Емельян.
— Да для тех же, что и эти ребята шьют. Можно?
— Шей — не робей! — Емельян Петрович положил ему ладонь на плечо и улыбнулся.
А я в тот же день с Виктором этим подружился. С Обувки мы уходили вместе, и он протянул мне выворотки:
— Будешь в школе малышам свои отдавать, отдай и мои. Ладно?
— Ладно. Давай дружить.
— Давай!
— Приходи к нам во двор, пойдём за бычками, — сказал я Виктору и дал адрес нашего дома.
— Ладно, — сказал Виктор. — Пойдём.
Илья Григорьевич Ежин пришёл к отцу жаловаться на меня. Такие, как он, начинают ябедничать с первого класса. Ох и лупцуют же их! А они всё равно ябедничают. Об Илье Григорьевиче Ежине я думаю, что в школе от ребят ему здорово доставалось. Конечно же, утверждать я не могу — меня тогда ещё на свете не было. Но думаю, что его лупили.
Так вот: дело было утром в воскресенье. Сидели мы всей семьёй за утренним завтраком. Разговариваем. А Муська молчит. Она вообще с детства неразговорчивая. Молчаливая. Длиннорукая и длинноногая. Мальчишки со двора называли её «глиста», а всё равно они её любили.
Муська рано научилась читать, и у неё целый день нос в книжке. Не оторвёшь. Потом старшим ребятам во дворе рассказывала, что прочитала. Поверьте, я не знал такой книжки, чтобы Муська её не читала. А сколько она знала стихотворений! Ходит по комнате, посмотрит в книжку, а потом закроет глаза и бормочет. Смотришь, наутро огромный стих наизусть выучила. Рассказы про пиратов Муська не очень любила, но всё равно читала. На мой день рождения она мне подарила книжку про пиратов. Денег у Муськи не было, так она выменяла эту книжку у одного мальчика на свою самую любимую девчачью. Я даже забыл, как она называется. Но Муська всегда с ней носилась… Уверен, что вы хотели бы иметь такую сестрёнку, как Муська.
Так вот: в то утро Муська молчит, читает. Она уже поела. А мы ещё завтракаем и разговоры разговариваем.
Мать говорит:
— Позавчера на рынке Ежиха (так у нас во дворе называли толстую и всегда растрёпанную жену Ежина) меняла мыло на сахар. За кусок мыла десять кусков сахара.
— То-то, — говорит отец, — Илья Григорьевич прогуливался вчера в порту и кусочками сахара в сумочке постукивал, как костяшками домино всё равно. Я и подумал, что это домино. Он по соляной пристани прогуливался и будто про себя напевал под нос: «Есть сахарок, есть сахарок, а мне бы соли мешок».
— Меняла, — сказала мать.
— Спекулянт, — поправил отец.
А я подумал: «Вор».
Только Муська ничего не говорила и, наверное, ничего не думала. У неё, как всегда, нос в книжке. И в это самое время в дверь постучали. Отец вышел в прихожую, и я услышал голос: кого бы вы думали? Ежина, Ильи Григорьевича. Как говорится, лёгок на помине. Только что о нём разговор был, а он тут как тут. Здорово получилось. Такое только в книжках бывает. А тут — в жизни.
Мать услышала голос Ежина и притихла. И я, как только понял, что речь идёт обо мне, встал потихоньку и пошёл к своей кровати. Моя кровать у самой двери стояла.
— Ты что? — тихо спросила мама.
— Ничего, — тоже тихо сказал я. — Носовой платок тут у меня. Сейчас поищу.
И соврал: не в платке дело. Мне хотелось услышать, что Ежин обо мне говорит. Но вместо этого я услышал, как кто-то за моей спиной плачет. Я быстро повернулся и увидел, что Муська, спрятав голову в книжку, всхлипывает, отчего вздрагивают её плечи, а косички, перекинувшись через голову, лежат на столе.
Мама обняла Муську за плечи:
— Доченька, Мусенька, что с тобой? Не надо такие страшные книжки читать.
Она всхлипывает и говорит:
— Это не от книжки.
— А от чего же? — спрашивает мама.
Молчит.
В это время вошёл отец. Я слышал, как он распрощался с Ежиным и как за Ильёй Григорьевичем захлопнулась дверь.
— Мусенька, доченька, что случилось? — Отец хотел поднять её голову, но Муська сама подняла мокрое лицо.
Глаза её были широко раскрыты, и я в первый раз заметил, что они очень большие.
— Да, — всхлипывала сестрёнка, — успокаиваете. А сами что говорили о Ежине? Что меняла, спекулянт. А сами с ним разговариваете. Да? Сахара полный мешок, мыло украл, а Серафима Петровна из-за того, что у неё сахара нет, в обморок упала…
Муська вытерла вдруг ладонями глаза и твёрдо сказала:
— Всё!
И так же как сразу заплакала, так сразу и перестала.
И потом опять в книжку уткнулась. Отец стоял растерянный.
Он ничего не говорил, но видно было, что хотел сказать: «Я же с этим Ежиным так мало говорил. Не выгнать же было человека».
А Муська бы выгнала. Ого, ещё как выгнала бы! И мне потом досталось от неё. «Чего ты наврал, что за платком пошёл к кровати! Подслушивать хотел, да?»
Все мои товарищи удивлялись, какая у меня сестра: если разобьёт что-нибудь или чернила прольёт на скатерть, пойдёт к родителям и прямо скажет: «Это я сделала». А ведь родители могли бы и не узнать. По правде говоря, часто с Муськой случалась беда — то уронит, то порвёт, то прольёт.
Один раз, когда она была в третьем классе, её за что-то такое наказали. Наутро, когда мы проснулись, Муськи в кровати уже не оказалось. А на столе записка:
«Дорогие родители! Сейчас пять часов утра, а спать я всё равно не могу. Я очень, очень хочу быть хорошей, но у меня не всегда выходит быть хорошей, а выходит быть плохой. Я пошла за дровами для Серафимы Петровны и на улице постараюсь подумать, как быть совсем хорошей. Я взяла кусок хлеба. В школе у нас сегодня ячневая каша».
Вот какая была записка от Муськи. И почти без ошибок. И вообще Муська, хоть она и младше меня, училась лучше, чем я.
ПРО КВАС, КЕРОСИН И ПТИЦУ
Да, она была очень упрямая. «Прямо невозможно, до чего упрямая у меня дочка», — говорила моя мама. Вот, помню, идём мы по улице — папа, Муська и я — и видим, у входа на базарную площадь стоит бочка на колёсах и там чем-то торгуют. Потому что люди стоят в очереди к этой бочке.
Я говорю:
— Квас продают!
Папа тоже самое говорит:
— Угу.
Подтверждает, одним словом, что продают квас.
А упрямая Муська наперекор:
— Керосин.
До бочки далеко — больше квартала. И видно плоховато. Но я понимаю: у самого входа на базар кто станет продавать керосин? Тут петушки леденцовые на палочке, бублики, кукуруза варёная (по-нашему — пшёнка) — всё это может керосином пропахнуть. Керосином всегда во дворах торгуют или, в крайнем случае, в переулке. И я говорю:
— Да квас же это, квас!
А Муська:
— Нет, керосин!
Теперь папа, чтобы Муську не обидеть, говорит:
— Подойдём — увидим. Чего зря спорить.
А меня зло берёт.
— Так квас же это, квас! Вот с кружками стоят. Керосин в кружки не наливают. Керосин же не пьют.
— Керосин! — говорит Муся. Как будто она и слова другого не знает.
Мы подходим ближе и видим, что точно: молодые люди стоят с пивными кружками в руках и пьют квас.
Я говорю Муське:
— Видишь — квас?
Уже и надпись на бочке прочитать можно большими такими буквами: «Квас».
— Ну, читай. Что написано? — говорю я. — «Квас».
— Всё равно керосин! — выкрикивает Муська, и таким голосом, что я знаю — сейчас заплачет.
Отец говорит:
— Хватит спорить! — и смеётся про себя, то есть улыбается.
Да, упрямее Муськи никого не было. Разве только портной из нашего дома. Птица. Это у него такая фамилия была. А звали Птицу Иван Яковлевич. Был он невысокий, толстый, на коротких ногах. Это потому, должно быть, что сидел целый день на столе, поджав под себя ноги по-турецки. Вот они у него и не выросли.
Птица этот был замечательным мастером. Вроде Емельяна Петровича. Известно ведь, что наш дом славился знаменитыми людьми. Портной Птица был среди них не последним.
Он сидел на столе, чуть-чуть раскачивался и шил, шил, шил. Придёт к нему кто-нибудь из нас, мальчишек, скажет:
— Здравствуйте!
А Иван Яковлевич в ответ:
— Здоровеньки булы…
И тут же экзаменует:
— Какие штаны носил Тарас Бульба? А ну скажи, хлопец.
— Тарас Бульба носил штаны шириной с Чёрное море.
— Правильно, хлопец. Молодец. А почему широкие военные штаны называются «галифе», а?
— Широкие военные штаны называются «галифе» по фамилии французского генерала, который впервые ввёл такую моду.
— А почему говорят «толстовка»?
