Она несколько раз повторила «буду» и «будем», и у нее получилась не очень складная речь. Но произнеся ее, она крепко расцеловала Тасю и Диму.
Тася в эту ночь долго не могла уснуть. Она ворочалась с боку на бок в жестокой и счастливой бессоннице. Мысли непривычно обрушились на нее, и Тася никак не могла в них разобраться. «Буду по порядку думать, — решила Тася. — Сначала об этом». И сначала она начала думать об отце. Она привыкла слушать по радио, что наши войска берут города, но никаких ясных представлений не связывалось у Таси с сообщениями об умелых обходах, решительных штурмах и жестоких сражениях. Тася даже не задумывалась о том, что это такое.
Теперь, всматриваясь в темноту, она пыталась представить вчерашнюю ночь. Был снег. Может быть, ветер свистел над полем и городом, которого она никогда не видела. Женщины и дети спрятались в подвалах, а в это время войска ее отца в результате умелого обхода… Как же они? Значит, незаметно обошли город ночью. И решительный штурм. Ее отец вел войска.
Самым странным было то, что отец всегда представлялся Тасе до чрезвычайности обыкновенным. И вот этот обыкновенный, неразговорчивый, немного суровый отец сделал опасное и важное дело, и о нем узнали все, даже Сталин. Тася шумно перевернулась под одеялом. Она услышала, что мама и Дима тоже не спят, и притихла.
Все-таки у нее замечательный отец!
Тася представила, как завтра в классе все будут на нее смотреть. То-то удивятся! Наверное, все сразу захотят с ней дружить. Вот уж, наверное, никто не ожидал. Но почему не ожидал?
Тася покраснела, ей стало жарко. Если папа приедет и встретится с кем-нибудь из девочек, например, с Наташей, Наташа скажет: «Вы такой прославленный, вам был салют, а Тася посмеялась над своим собственным классом, как самая несознательная, хуже всех в классе». Папа, наверное, рассердится и ответит: «Не может быть, чтобы дочь подполковника Добросклонова посмеялась над своим собственным классом и была хуже всех». А Наташа скажет: «Спросите ее, пусть признается».
— Ох, что мне делать? — шепотом простонала Тася. — Папа узнает и будет меня презирать. Ладно, — решила тогда Тася, — завтра приду в школу и сяду за парту, как ни в чем не бывало, чтобы все видели, что не хвастаю. А если будут спрашивать, скажу: «То отец, а то я». Но как нехорошо, нехорошо! Что бы мне сделать, чтобы примириться с ними и сразу получать пятерки и чтоб Дарья Леонидовна не говорила: «Стыдно, когда человек не умеет обидеться за класс!» Стыдно! Не нужны мне теперь Федькины стихи, я и читать их никогда не буду. А завтра напишу папе. Лучше сама признаюсь во всем. И дам честное слово, что буду хорошо учиться.
Надежда Федоровна и Дима давно уже спали, а Тася, которая обычно начинала зевать едва открывала учебник, если даже это было в восемь часов вечера, все ещё вздыхала и охала.
Наконец ею овладело такое беспокойство, что она осторожно опустила ноги с кровати, попала сразу в туфли, закуталась в одеяло, нащупала в потемках портфель и на цыпочках вышла из комнаты. Она села в коридоре на табурете, под самой лампочкой, подоткнула со всех сторон одеяло и открыла историю. Она выучила урок и три раза повторила про себя, чтобы проверить, запомнила или нет. Получалось складно, почти ни одного «значит» и «ну», а урок оказался даже интересным.
Она закрыла книжку с чувством выполненного долга.
Утром Надежда Федоровна разбудила Тасю и сказала:
— Удивительно! После вчерашнего вечера она спит, как будто все по-старому. Смотри, Тася, не получи нынче двойки.
Тася ответила кротким, задумчивым взглядом, а Надежда Федоровна смутилась и подумала: «Не знаю, что делать со своими нервами. Все время хочется кого-нибудь бранить, особенно эту ленивицу».
Вдруг Надежде Федоровне стало жаль «ленивицу». Она поправила на Тасе воротничок, удивляясь тому, какая большая у нее выросла дочка. И поговорить с ней по-хорошему некогда, все завтра да завтра, а жизнь идет.
— Тася, — сказала Надежда Фёдоровна дружелюбным тоном, — я напишу папе, что ты мне очень помогаешь, про школу подождем писать, пока у тебя наладятся дела.
Тасе захотелось рассказать о своих ночных переживаниях, но что-то встало у нее в горле, и она только ответила послушным голосом: «Хорошо, мама», но про себя подумала: «Увидите сегодня, как у меня дела наладятся».
На улицах в витринах висели газеты, и на первой странице огромными буквами был напечатан необыкновенный, изумительный приказ. Тася прочитала приказ и по дороге все время повторяла даты из урока истории: «Генрих II умер в 1189 году, после него царствовал Ричард I Львиное Сердце». Она ясно видела цифры и даже страницы и строчки со всеми абзацами. Тася и не подозревала, до чего приятно так великолепно выучить урок. Она шла и улыбалась от удовольствия. Никто не догадывался, что по улице идет дочь подполковника Добросклонова.
Но едва она вошла в класс, на нее посыпались вопросы. Девочки не утерпели, чтобы не спросить Тасю, ее ли отец подполковник Добросклонов, под командованием которого войска взяли штурмом город. Тася невольно покраснела от гордости. Все замолчали, стало тише, чем на уроках Захара Петровича. Все ждали, что она скажет.
— Конечно мой отец. А вы как думали? Теперь мы будем орденоносцы.
— А ты-то тут при чем? — возразила Наташа.
— Вот и при чем.
Тася вдруг обиделась на одноклассниц: у нее прославленный отец, сражается за родину, а они поссорились с ней и им все равно, если из-за этого она целые ночи не спит. Пусть теперь они уговаривают ее, чтобы не сердилась. А она будет каждый день как ни в чем не бывало учить уроки. Ни разу и не хвастнет.
Но она тут же хвастнула:
— По истории сегодня задали легкий урок. Раз прочитала, сразу все запомнила.
Валя Кесарева недоверчиво прищурилась.
— А ну отвечай.
— Пожалуйста.
— Выходи к доске.
— Уж и к доске! Можно с места.
— Нельзя с места. Учителя вызывают к доске. Выходи.
— Пожалуйста.
Тася вышла к доске, скромно потупив глаза.
Когда ответ был прослушан, Кесарева удивленно сказала:
— Верно, выучила.
И тут же добавила:
— На четверку.
— Почему на четверку? Нигде не сбилась, и вдруг на четверку!
Кесарева объяснила:
— Нельзя сразу пять. Мы в тебе еще не уверены. Ясно? Садись.
— Девочки, — говорила Кесарева, — теперь всякий спросит, как у нас учится Добросклонова. Надо каждый день ее проверять.
Они говорили о ней, как о табуретке, которую можно передвинуть туда или сюда.
— Пожалуйста, проверяйте, — обиделась Тася.
Она была разочарована. Ее ответ не произвел того впечатления, какого она ожидала и про отца поспрашивали и перестали, а она снова была обыкновенной, как прежде. Только Женя Спивак сказала заикаясь:
— А во-от ты взяла бы да ста-ала лучше всех. Не для себя, а чтоб отцу бы-ы-ло приятно. Думаешь, ему не бу-у-дет приятно?
Внезапно Тасе очень понравилась Женя. «Буду с ней обо всем говорить, — решила Тася, — она справедливая и никому не завидует. А если ею Федя Русанов интересуется — пусть. Теперь мне все равно».
Но самым важным было то, что ссора с классом кончилась без всяких обсуждений.
На первом же уроке Тася со спокойной совестью устремила на учителя неподвижный взгляд, и вокруг зашептались:
— Глядите, Таська не мигает!
Кесарева обернулась и посмотрела на нее зелеными строгими глазами. Тася поежилась, вздохнула и принялась изо всех сил слушать: «Пожалуйста, не беспокойтесь, — подумала она. — Не уверены! Пересяду-ка я на первую парту, чтоб лучше понимать».
И она еще раз вздохнула.
Когда учителя собирались в большую перемену или после уроков в учительской, кто-нибудь непременно начинал разговор:
— А вот у меня сегодня на уроке, представьте…
Тема с интересом подхватывалась. Иные из учителей привыкли всегда выражать неудовольствие. Всем было известно, что на уроках Захара Петровича завидная тишина, слышно только, как скрипит мел, все знали, что каждая ученица скорее отложит остальные предметы, а уж уравнение решит и аккуратно перепишет в тетрадку, но Захар Петрович, приходя с урока, неизменно ворчал:
— Не то. Как хотите, не то. Искры в глазах нет. Понимаете? Задора не вижу. Вяло учатся. Буднично.
Анна Юльевна, учительница французского языка, не выпускавшая из рук журнала, даже в перемены, с удовольствием слушала Захара Петровича. Анна Юльевна вслух не выражала неудовольствия. Но она любила послушать, как жалуются другие. Особенное удовлетворение испытывала. Анна Юльевна, когда обсуждалось недостойное поведение седьмого «А», потому что не могла простить дерзким семиклассницам ни истории с затемнением, ни равнодушия к французскому языку. Свою нелюбовь к седьмому «А» Анна Юльевна перенесла и на руководительницу класса, которую про себя неуважительно называла девчонкой. Она не упускала случаи самым любезным тоном сообщить Дарье Леонидовне:
