Землею он покрывал человека. Торчала наружу из холмика голова, и ясней лица видны были круглые картофелины, вырытые из земли. Страшным, обугленным показалось мне это лицо, и я не решался направить на него фонарик.
– Насмерть?
– Да не знаю я! – испуганно закричал Грошев. – Как молния лопнула, зашипел и лежит, а я-то в сторонке был, у сосенок.
– Что ж ты его хоронишь? Может, он жив?
– Так полагается. Полагается землей засыпать. Посвети-ка.
Он нагнулся, и захлюпала земля под его руками, чмокнуло что-то в ботве.
– Это верно, дядь, – зашептал Генка. – Земля молнию из человека обратно высасывает.
– Засыпай, засыпай скорее, что стоишь!
Я скинул куртку, бросил ружье, ковырнул ладонями землю. Взрыхленная ливнем, она легко расступалась под руками, выламывалась жирными тяжелыми комьями. Генка захлестнул овечью веревку петлей на руке и быстро-быстро стал выгребать землю из-под кустов картошки.
– Коля, вставай! Коля! – бормотал Грошев, обращаясь, как видно, к человеку, лежащему в земле.
Мгновенно прошиб пот. Я не видел в темноте, куда бросаю землю, и не разбирал, где земля, где картошка. Генка прерывисто дышал рядом, и подпрыгивала овца на соседней меже.
Горстями, комьями безостановочно кидали мы землю. Грошев сгибался-разгибался, как колодезный журавель.
– Давай, давай! – подгонял он и тут же сбивчиво начинал объяснять, как было дело: – Кругом блестело, кругом. Ну гроза! А я-то в сторону глядел. Вдруг смотрю – лежит… Куда она ударила? В голову или нет?
– Земля молнию высосет, – шептал Генка и вдруг громко кричал: – Дочк, Дочк, Дочк!..
«Э-э-э-э-э…» – отвечала Дочка и дергала веревку, рвалась домой.
– Хватит, – сказал я. – Толку нет. Так мы его землей задушим.
Со стороны я осветил фонариком лицо лежащего. Оно было черно, неподвижно. И глаза были закрыты. Надбровные дуги, вобрав свет, казались особо выпуклыми.
От сполохов свинцом блестела вокруг картофельная ботва. Было б странно, если б из нее поднялась сейчас живая птица с перьями, клювом, глазами.
– Надо сердце послушать.
– Какое сердце! – раздраженно закричал Грошев. – Пускай ток в землю уйдет.
– Видишь – не уходит.
– Что ж делать? Что ж делать? В деревню, что ль, бечь! Сынок, беги в деревню, зови врача! Куда я дену-то его, если не встанет?
Я наклонился и стал разгребать грязь с груди лежащего. Засветилась медная военная пуговица. Так холодно показалось прижимать к ней ухо, безнадежно – слушать под ней, как слушать отпиленную чурку.
Я прислонил ухо, но не услышал ничего: ни боя, ни толчка – всхлипывала, пищала дождевая вода, пропитывая землю.
– Дядь, дядь! – закричал Генка. – Ведь он одетый!
Одежда не пускает ток!
– Фу, черт!.. Разгребай, разгребай скорее… Надо раздеть…
Я схватился за пуговицу, рванул… Где нож?
– Как же я забыл! – стонал Грошев. – Раздеть надо… Где нож? Режь, разрезай китель.
– Ген, посвети… Да нет, сюда свети!
Намокшая одежда выскальзывала из рук, растягивалась, как резина, коробилась, как жесть, и нож был туп, не резал нитку.
– Оставь сапоги… Сюда свети.
Мы разорвали, разрезали одежду, узлом сложили под голову Николая и снова стали закидывать его землей.
Сейчас, сейчас, еще немного, и все будет в порядке, земля высосет молнию, высосет, выпьет, вберет в себя вместе с дождевою водой.
– Надо железо приложить!
– Какое железо? Где оно? Засыпать полагается.
– Дядь, дядь, ружье, оно железное.
Я поднял ружье, грязное и мокрое, разрядил. В замках его влажно заскрипела земля. Положил стволами на грудь Николая и стал водить по груди, по лицу.
– Хорошо, хорошо, сейчас оживет, – говорил Генка. – Оживает, оживает…
– Поздно, – сказал Грошев. – Беги, сынок, в деревню. Зови мужиков.
– Води, дядь, води, он оживет, вот увидите…
– Беги, Ген, в деревню.
– Да еще не поздно. Води ружьем, дядь.
Голос Генкин дрожал, он хватал меня за локоть, подталкивал, торопил. Видно, в голове его не укладывалось то, что в моей уже уложилось. Я бросил ружье.
– Дядь, дядь, надо что-то придумать. Придумай, дядь! Ну, скорее!
– Надо искусственное дыхание, – сказал я.
– Какое дыхание! – раздраженно вдруг крикнул Грошев. – Засыпать полагается! – И тут же обмяк. – Ну, делай, делай дыхание-то.
– Да я и сам не знаю, как его делать.
– Руками же надо разводить! – умоляюще сказал Генка. – Быстро-быстро!
Ткнув руку под затылок, я приподнял с земли голову Николая, а другой рукой надавил на грудь, отпустил, еще надавил, отпустил.
Генка схватил его руку и принялся быстро раскачивать ее к груди и обратно, и Грошев подхватил другую руку.
– Сейчас оживет, – убеждал Генка. – Еще, еще…
– Раз-два… – стал приговаривать я.
– Раз-два… Раз-два… – поддержал Генка. – Дыши, дыши…
Мы сами дышали сильно и шумно, как будто хотели увлечь, заразить своим дыханием человека, лежащего на земле. Сколько же времени прошло, как кончилась гроза?
– Вставай, дядь, вставай, – приговаривал Генка.
– Землей надо засыпать, – бормотал Грошев. Он отставал, сбивал с ритма.
– Раз-два… раз-два… – твердил Генка и не давал нам остановиться.
Наконец Грошев отпустил руку Николая, снял шляпу.
– Что я бабе его скажу? – спросил он.
– Тише, тише… Он дышит!
В голосе Генки прозвучала такая уверенность, что мы замерли, затаили дыхание, а он склонился, прислушиваясь, к самым губам Николая.
Где-то далеко на шоссейной дороге за рекой заворчал автомобильный мотор. Шумно вздохнула овца. Последние, особенно тяжелые капли падали на землю с листьев картошки.
Генка потрогал меня за руку, чуть-чуть прижался ко мне. Мы с ним были уже вроде родственники – вместе прятались от грозы, ловили овцу.
– Придумай что-нибудь, – попросил Генка. – Придумай, дядь. Он оживет.
– Можно воздух вдуть, – нерешительно сказал я.
– Вдувай! Вдувай! – сразу обрадовался Генка. – В нас воздух живой. Он войдет в него и оживит.
– Да уж поздно.
– Вдувай, дядь, – просил Генка, обнимая мою руку, гладил рукав, как будто я был человеком, способным вдуть живой воздух.
Грошев настороженно слушал нас. Овца легла на землю, задерганная веревкой.
– Ну, посвети.
Я отдал фонарь и наклонился над человеком, пластом лежащим на земле. Огромной картофелиной казалось в свете фонаря его лицо. Ладонями я сжал его щеки, вздохнул глубоко, будто собираясь нырнуть. И Генка вздохнул за моей спиной. Медленно приблизил я губы к его рту, прижал и с силой выдохнул весь воздух, нажал локтями на грудь.
Гак! – вылетел вдутый мной воздух и рассыпался, как пыль.
Николай дрогнул, повел рукой. Приоткрылись его глаза, хлипнуло в горле:
– Чтой-то?
Час прошел или больше, как кончилась гроза?
У палатки горел уже костер. Дым от него шел влажный, утяжеленный, особенно горький. Он уплывал к полю, смешивался с ночным туманом.
Николай лежал в палатке, накрывшись мокрыми плащами. Он высунул к костру заляпанное землей лицо, тяжко дышал, закашливался дымом.
Грошев снял брюки и размахивал ими над огнем.
Генка сидел у костра, обхвативши за шею овцу, которая бессмысленно пялилась в огонь.
– Я прямо не верил, что все обойдется, – весело сказал Генка.
Он восхищенно глядел на Николая, не мог отвести глаза, будто боялся, как бы снова чего не случилось.
– И папиросы-то намокли, – хрипло сказал Николай, ни к кому особенно не обращаясь.
– А мы их посушим! – обрадовался Генка.
Николай вяло махнул рукой – дескать, ладно, чего там.
Я снял куртку и стал помахивать ею над костром, сушить.
Под взмахами загудели сучья, располыхались. Лопались и скрючивались в жару сосновые иголки.
– Сбоку молния ударила или как? – спросил я Николая.
– Прям под ноги.
– Тогда б ты не встал. Она тебя тряхнула только и об землю бросила, – возразил Грошев.
– Говорю я – под ноги, – повторил Николай.
– Ух, жара! – сказал Грошев, отскочил от костра. – Ташкент!
– Это еще не Ташкент, – ответил Генка, протягивая к огню руки. – Сейчас-сейчас, разгорятся…
– Генка-а-а! – послышалось недалеко. – Гена-а-а-а!
– Батя! – испуганно вскочил Генка. – Батя меня ищет!
Он дернул овцу за веревку и побежал в темноту, сразу позабывши нас.
– Иду-у-у! – закричал он.
– Идешь? – слышался сердитый голос. – Ты куда провалился, а?
– Эй, дядя Паша! – крикнул я. – Иди к огню!
– Тебя мамка ждет или не ждет? – закричал дядя Паша, не обращая на меня внимания. – Ты где был, а?
В голосе его звучала такая гроза, что я схватил фонарь и поспешил за Генкой.
– Мамка кричит, что тебя молния убила! Ты думаешь об ней или нет?
– Бать, бать… – толковал в темноте Генка. – Я думаю… Правда думаю…
– Эй, дядя Паша, да погоди ты! – сказал я, догнавши их на тропинке.
– Тебя мамка ждет или нет? – кричал дядя Паша. – А ты костер жгешь! Я те дам костра!
Тут дядя Паша действительно дал костра и добавил овечьей веревкой. Генка сразу, не сходя с места, заревел басом.
