Расстроенный Канивец ехал на бедарке вдоль четвертого поля, по которому на первой скорости продвигались комбайны, подбирая валки. Над ними висели пыльные, душные облака.
Новенький «Колос» остановился напротив него. Анатолий Шапранов вылез из кабины. Его лицо было залеплено пылью.
— Федор Яковлевич, отказала электросистема! Задохнуться можно… Вызывайте главного электрика!
Канивец махнул рукой:
— Выводи комбайн из загонки! Найдем неисправность, наладим, потом…
— Нет! Не буду останавливать комбайн!
Шапранов хлопнул дверцей кабины. Комбайн пошел дальше.
Покачал головой Канивец: теперь его не остановишь — парень горячий в деле… Давно присматривался Канивец к Анатолию Шапранову. Еще тогда, когда тот учился в школе и работал у него в бригаде штурвальным. Из армии Анатолий писал: «Вернусь к вам, Федор Яковлевич, в вашу бригаду. Держите для меня место, никому не отдавайте». Держал ему место, ждал. Безотказно работал Анатолий и на старых тракторах, был сменщиком опытного комбайнера, потом водил видавшую виды «Ниву» и вот сел на еще пахнущий краской «Колос». Дорвался парень до самостоятельного дела, хотел поработать так, чтоб аж степь задымилась, а оно на тебе — отказала электросистема: вентиляторы в герметической кабине остановились, и в ней стало, как в тропической Африке, ни вздохнуть, ни продохнуть. Голова гудит, будто чугунная, едкий пот разъедает тело, в глазах жгучая резь, кровь носом пошла, но не останавливать же из-за этих «мелочей» комбайн?! Вон опять на горизонте горами встают грозовые тучи — надо молотить пшеничку, пока можно, пока молотится. Ведь если даже чуть-чуть побрызгает дождь, не скоро опять загонишь комбайн в поле: земля и так сырая, пропитанная влагой на большую глубину.
Три дня работал Анатолий Шапранов в «африканских» условиях, три дня вызывал Федор Яковлевич по рации нерасторопного главного электрика колхоза и не мог дозваться. В гнев приходил обычно сдержанный бригадир.
Полной драматизма была жатва и для братьев Олейников. Их «Нива» ходила медленно, едва пережевывая валок на первой скорости, стонала от натуги. И вот опять! Опять захлебнулась — полетел шкив. Сашка сбегает вниз, смотрит в зев наклонной камеры, плюет с досады, и не слюной, а размоченной пылью: «Опять забила!..» Да так забила, что теперь не провернуть ломом в обратную сторону транспортер жатвенной части! Где-то под толстым валком не просохли колосья, не перемялись и вот теперь мочалой сбились в наклонной камере…
Брат Толька бежит к нему из лесополосы.
— Что случилось, Сашка?! — в его голосе слышится злая слеза.
— Опять то же самое! Подавилась «Нива». Давай кочергу, будем выковыривать затычку из горла.
Попробовали выдирать кочергой спрессованную массу из наклонной камеры — не выдирается. Не зацепишь ее — так спрессовалась, чтоб ее!..
— Неси плоскогубцы! — приказывает Сашка младшему брату и, кося глазами от гнева, кричит неведомо кому: — Из-за такой чепуховины целый час терять?! — Он тычет рукой в наклонную камеру, забитую размочаленной соломой. — А вон тучи опять из-за бугра выползают! Я бы тем конструкторам сказал… — Сашка, как в горячке, выплевывает заковыристые слова.
По жгуточку плоскогубцами выдергивают братья из наклонной камеры замочаленную солому, часто худым словом вспоминая создателей комбайна.
Наклонная камера забивалась и у «Колоса». Одинаковые грехи у обоих «новейших типов».
Отдыхая в тени акаций после пересменок, снова вели комбайнеры разговор о своих машинах.
— Далеко им еще до совершенства, — сказал Николай Павлович Литвиненко. — Жаль только, что конструкторы не приезжают к нам по время уборки хлебов, мы бы показали им узкие места комбайнов… Почему бы, например, им не сделать днища наклонных камер быстросъемными — на клиновидных зажимах. Забилась камера — снял днище, быстро очистил ее и поехал дальше без задержки. А сейчас сколько драгоценного времени мы теряем на их очистку! И еще. Неудачна система агрегатного освещения. Фары приварены на кронштейнах наглухо. Мы вот сами поставили на кабине сверху дополнительную фару для освещения дороги при перегонах. Кроме того, нужна еще одна фара спереди, на правой стороне бункера, направленная вниз, чтоб удобно было наблюдать за качеством среза при прямом комбайнировании ночью.
— Пусть бы продумали они лучший вариант освещения бункера, — сказал Анатолий Шапранов.
Спустя сутки, когда его «Колос» остановился на полдня из-за поломки граблины, он скажет мне, заикаясь от возмущения:
— П-пос-мот-три-те, об-жим-моч-ное тело граблины на оси с-слабое! В-вот оборвалось т-тело, и граблина п-полетела…
А время на жатве дорого, как никогда, потому что дожди, желанные ранее, как друзья, сейчас допекали, как докучливые враги.
4
Через неделю комбайны вышли на стодвадцатигектарное поле «ростовчанки». Кое-где пшеницу покрутило ветром, повалило, но, в общем-то, оно было сносным для прямого комбайнирования. И полилось зерно — по пятьдесят пять центнеров с гектара. Насыпали с этого поля на току огромный ворох червонного золота — такой цвет у «ростовчанки».
Сидели мы как-то после обеда с Федором Яковлевичем у этого вороха. Он все пересыпал с ладони на ладонь тяжелое, хорошо вызревшее зерно.
— Мой отец, Яков Андреевич, о таком урожае и мечтать не смел, — негромко сказал Канивец. — Да, в те годы и стопудовый урожай не для всех был достижимый. А мы на этой же земле и по шестьдесят центнеров с гектара брали… Только бы сохранить это зерно, не подпортить. — Он с беспокойством оглядел ток, засыпанный пшеницей, и посмотрел на небо, где клубились тучи. — Если польет ливень, беда будет… Появись тут наш министр, я бы ему высказал…
Федор Яковлевич умолк, продолжая пересыпать с ладони на ладонь золото своих полей.
— И вы бы министру все высказали откровенно, напрямик? — спросил я.
— А что? Я уже говорил с нашим министром по одному делу — и откровенно и напрямик. Вот был на съезде профсоюзов, встречался с ним.
— И о чем же был разговор?
— Ну, если конкретно… Я ему сказал так: «Уважаемый наш товарищ министр, хотите повысить урожайность каждого гектара на три-четыре центнера, тогда постройте на каждом полевом стане крытый ток, ведь мы губим немало добытого зерна под дождями…»
— Ну и что он на это?
— Ну и… Ну, поговорили мы, потолковали. Сказал он, мол, думаем об этом…
Во двор полевого стана заехал зеленый «УАЗ». Федор Яковлевич поднялся, направился было туда, но автомашина завернула на ток и остановилась около нас. Из нее ловко выпрыгнул высокий мужчина. Это был первый секретарь Азовского райкома партии Михаил Викторович Даниленко.
Бригадир и секретарь райкома поздоровались и повели разговор, как старые приятели, друг к другу сердечно расположенные. Я знал, что они давно знакомы, работали, можно сказать, на одной ниве, и, когда Канивца отозвали по срочному делу — выдать нужную запчасть для комбайна, — обратился к Михаилу Викторовичу:
— Хотел бы услышать ваше мнение о Канивце.
— Мое мнение? — Он задумался. — То, что Федор Яковлевич работник государственного образа мышления, бесспорно… Мне вот о чем хочется сказать. Одно время, когда Федору Яковлевичу присвоили звание Героя Социалистического Труда, всякие разговорчики кружились вокруг его имени… Ну, знаете такие разговорчики — мелкие, подворотные, заушательские, и шли они от людей завистливых, злобствующих, от тех, кто совершенно не знал Канивца и не имел никакого представления о его работе. А так работать, так понимать и любить землю, как Федор Яковлевич, не всякий, кто занимается хлеборобством, может. Здесь особый талант нужен… Я-то Федора Канивца знаю.
Михаил Викторович умолк, улыбаясь своим воспоминаниям, и продолжал, казалось, совсем о другом:
— Вот молодой честолюбивый специалист приезжает по назначению в какое-нибудь хозяйство. Он, естественно, стремится показать, на что он способен, самовыразиться, так сказать, в новом коллективе. И это самовыражение зависит от нескольких основных факторов: от воли молодого специалиста, его устойчивости и способностей и, самое главное, от людей, на которых он может опереться в своей работе и реализовать свои замыслы. Ну, так было и со мной, когда я приехал работать в колхоз «Заветы Ильича» главным агрономом. Перво-наперво я стал искать людей среди механизаторов, бригадиров тракторно-полеводческих бригад и звеньевых, с помощью которых мог бы создать надежную материально-техническую и агрономическую базу своей практической деятельности: была у меня задумка резко поднять урожайность зерновых в колхозе, которая тогда, лет пятнадцать назад, была невысокой — около двадцати центнеров с гектара. Ну, поговорил с одним бригадиром тракторно-полеводческой бригады — она в то время брала на своих полях чуть больше двадцати центнеров пшеницы с гектара и считалась передовой, — дескать, давай с тобой внедрим передовую агротехнику на полях, поднимем урожайность до сорока, а то и больше центнеров… А он посмотрел на меня с усмешкой и сказал этак свысока: «Эге, вас, агрономов, в нашем колхозе было много, и каждый по-своему зачинал, да не кончал — выметывался из колхоза или его выметывали… Не-ет, мы уж рисковать не будем, мы по-своему, по-привычному продолжать будем…» Вылил, как говорится, на меня ушат воды, да только не остыл я. Мне про Федора Канивца рассказали, его как раз бригадиром поставили, дескать, это цепкий в работе, головастый человек, думающий и болеющий о деле. Пришел я к нему с раскрытой душой и не ошибся. Сущий клад оказался он, этот человек. Вот это была моя, агрономовская, крепкая опора. И пошло дело на полях его бригады, еще как пошло. А теперь вот у Федора Яковлевича своя школа. Его знает вся страна, к нему приезжают учиться хлеборобскому делу.
