— Понимаешь, папа, — ободренная вниманием отца, оживилась Лена, — если проводить всякие там сборы, ходить в музеи и кино, ездить за город и тому подобное, то это хоть и хлопотно, но не так уж трудно.
— А что же тогда трудно? — усмехнулся отец. — По мне, свозить ораву ребят куда-нибудь в лес или на речку во сто крат труднее, чем весь этот двор ножницами вскопать.
— Да, а вот главная трудность все-таки не в этом. Подумай, влияют же на человека годы, проведенные им в школе. Знания, которые он получает, школьные товарищи, учителя — все это, мне думается, вырабатывает в человеке те самые черты характера, с которыми должен он будет пройти через жизнь: честность, мужество, трудолюбие…
— Фундамент, — согласился отец. — Верно говоришь.
— Ну, а то, что был школьник пионером, — что прибавит это в его жизни? Так просто, был-де лет до четырнадцати пионером, галстук носил красный, сидел порой на скучных сборах… И все? — Лена на секунду умолкла, вопросительно взглянула на отца — интересно ли ему то, что она говорит?
Но Михаил Афанасьевич ободряюще кивнул дочери, показывая своим серьезным видом, что слушает ее с большим вниманием.
— Нет, не все! — сама же ответила Лена. — Пионер — это не пай-мальчик или пай-девочка, которых надо за ручку водить. Слово-то какое — пионер! Это значит — первый. Это значит — смелый…
— Так, доченька, так.
— Помню, когда я училась в младших классах, в пионерах куда лучше жилось.
— Да то ведь в стародавние времена было, — чуть заметно улыбнулся отец. — А нынче-то как быть?
— И нынче так же! — горячо воскликнула Лена. — Нужно, чтобы ребята почувствовали: и красный галстук на груди, и пионерская дружба, и слово пионерское — все это всерьез. Понимаешь: всерьез.
— Понимаю, — сказал Михаил Афанасьевич. — Это чтобы не играть в пионера, а быть им. Всерьез! А как же — ребята народ самый что ни на есть серьезный.
— Верно, не играть в пионера, а быть им! — подхватила мысль отца Лена. — Да, вот в этом-то и заключается трудность моей работы.
— Значит, всерьез ее надо исполнять, дочь, — сказал Михаил Афанасьевич, — с душой! Всякая работа человека с душой любит. На что уж, скажем, доска — деревяшка, а тронь ее бездушной рукой — развалится.
— С душой, — согласилась Лена. — Только что бы такое придумать для моих ребят, чтобы сразу их увлечь?
— Придумать?.. — Михаил Афанасьевич с улыбкой глядел на дочь. И большая она уже и в институте педагогическом учится, а чуть шаг самостоятельный в жизни сделала — давай отец совет. — Я, Ленок, в педагогике вашей ничего не смыслю… — А сам уже смекал, видно, что-то, гася в глазах до времени вспыхнувший интерес.
— Ну, говори, говори, — затормошила его Лена. — Вижу ведь — придумал.
— Нет, придумать не придумал, а вспомнил — это верно, — сказал Михаил Афанасьевич. — Я, знаешь, Ленок, с малых лет в мастеровых. Читала небось, что в старые-то времена били нас, учеников сопливых, страшным образом. Не то сделал — в ухо. Плохо ступил — по шее. Это всё так. Это всё было. Но, смотри ты, даже из тех убойных лет сохранились у меня в памяти светлые минуты. Когда первый раз сам выточил на станке обыкновенную ножку для стола — вот тебе и светлая минута. И еще, когда в первый раз сам сделал и собрал для заказчика шкаф. Не какой-нибудь мудреный — из простых простой, а радость тогдашнюю до сих пор не забыл. — Старик положил на колени дочери свою изрубленную морщинами руку. — Труд, — сказал он, — мастерство — нет для человека в жизни большей радости. — Михаил Афанасьевич ласково провел по руке дочери коричневыми от многолетней работы с деревом пальцами. — Вот и думаю, надо тебе ребят своих делом занять, да таким, чтоб за сердце взяло. Тогда всё у вас и завертится. Станут твои ребята держаться друг за дружку, слово пионерское высоко оценят. Ведь ты об этом, я так понимаю, и печешься?
— Об этом, — с благодарностью улыбнулась Лена отцу, дорогому своему старенькому и мудрому человеку. — А знаешь, папа, как тут одна девушка обо мне отозвалась?
— Ну?
— Что я из тех, которые спят и видят поскорее выскочить замуж, у которых на уме не работа, а только женихи.
— Чепуха какая-то! — сердито сказал Михаил Афанасьевич. — Дура, наверно?
— Да нет, пожалуй не дура, — не сразу отказавшись от мстительного желания окрестить свою противницу этим прозванием, отозвалась Лена. — Даже совсем не дура. А скорее… — Лена обрадованно взмахнула рукой, найдя нужные слова, чтобы объяснить отцу, кто же такая, по ее мнению, была Нина Костюкова. — Без души она человек, вот!
— Это у которых доски в руках разваливаются, из этих? — лукаво прищурился отец.
— Из этих, — рассмеялась Лена.
Повеселев, она подняла голову и встретилась глазами с незнакомым ей человеком. Он стоял совсем близко от скамьи и спокойно, не отводя внимательных глаз, улыбался Лене.
— Здравствуйте, — сказал он, по-приятельски кивнув смутившейся девушке. — Беляев… Константин Юрьевич…
— Здравствуйте, — сказала Лена, смятенно решая про себя, слышал ли этот человек ее разговор с отцом или нет. — Вы к отцу?
— Нет, к вам. Ведь вы — Лена Орешникова? Новая пионервожатая десятой школы?
— Да… — в замешательстве произнесла Лена, утверждаясь всё же в мысли, что этот незнакомец не слышал ее разговора с отцом. — Правда, я еще такая новая, что и не знаю, можно ли мне так называться: пионервожатая.
— Все сомневается, — сказал, поднимаясь, Михаил Афанасьевич. — Оказывается, не шуточное это дело — ребятней верховодить.
— Что и говорить, — серьезно согласился со стариком Беляев и протянул ему руку, снова назвав себя: — Беляев.
— Михаил Афанасьевич. Не помешаю? Вы, я так думаю, из роно или в этом роде что-нибудь?
— В этом роде.
— Надо, надо, дорогой товарищ, заняться нашей улицей. Давно пора. Вот тут дочь мою к этому делу определили. Да где ей одной справиться — сама еще девчушка. — Старик внезапно помрачнел и отчего-то сердито взглянул на Беляева. — Согласилась. Надо, говорит, работать, раз отец на пенсию вышел.
— Боитесь, что не справится? — сочувственно всмотрелся в сердитое лицо Михаила Афанасьевича Беляев.
— Боюсь, — вместо отца печально ответила Лена. — Вы из райкома?
— Нет.
— И не из роно?
— Нет.
— Может, вы из нашей школы? Только там я вас что-то не встречала.
— Нет, я не из вашей школы.
— Так кто же вы?
— Следователь, — сказал Беляев.
С недавних пор Коля Быстров с тягостным чувством встречал каждый воскресный день. Как и прежде, мать никуда не уходила по воскресеньям, а оставалась дома, с сыном, но это теперь его не радовало.
Сегодня было воскресенье…
Еще не проснувшись, Коля уже начал приготавливаться к тому, что ждало его в это утро воскресного дня, такое теперь безрадостное утро с праздничным названием — воскресенье.
В полусне перевернулся он на спину, закинул руки за голову, невольно приняв позу насторожившегося, готового вскочить при первом же стуке в дверь человека. Глаза у Коли были полуоткрыты, в них туманился еще сон, но уже светилась и явь, и Колины ресницы трепетно вздрагивали, то смыкаясь, то вновь размыкаясь.
Над его головой, в очень простой раме, сделанной, наверно, самим Колей, висела небольшая, написанная смелыми, рельефными мазками картина. На картине — морская буря, серые, пенистые волны захлестывают горизонт, и кажется, что маленький, тоже серый военный кораблик вот-вот будет затоплен громадиной волной.
В полусне Коля привычно устремил взгляд на эту картину в своем изголовье, ресницы его то смыкались, то вновь трепетно оживали, и наконец глаза мальчика закрылись. Но зато начали жить только что неподвижные волны на картине, Колина комната наполнилась свистом ветра, ревом выбивающегося из сил мотора, соленые брызги обожгли лицо. И Коля уже не у себя в комнате, не в теплой постели, а на мостике торпедного катера. Он был не один здесь. В таком же, как и он, брезентовом плаще с поднятым капюшоном стоял рядом высокий, могучий в плечах моряк. Лицо моряка было спокойно, в глазах веселая усмешка. Ничего не боялся этот моряк — ни бури, ни вражеских самолетов, что показались на горизонте.
«Отец! — крикнул моряку Коля. — Слева по борту три «мессера»!»
«Вижу! — кивнул моряк. — Воздух! К бою… товьсь!»
«Отец! — снова крикнул Коля. — Справа по борту корабль! Силуэт — вражеский крейсер!»
«Вижу! — кивает моряк. — Торпеды к залпу!» — спокойно отдает он команду в переговорную трубу.
Буря все нарастала, и все больше кружилось над головой «мессеров», серой громадой надвигался на катер вражеский крейсер. Но ничего не боялся моряк-капитан. И ничего не боялся рядом с ним Коля…
Настойчивый стук донесся до слуха мальчика. Что это — очередь вражеского пулемета? Нет, что-то иное, не похожее ни на какие выстрелы, что-то тревожное и знакомое. И Коля проснулся. Да, сегодня было воскресенье…
