— Хошь и немчин, а все ж таки христианская душа! — огрызнулся тут в свою очередь Шмель. — Не то, что твои щенки боярские! Спервоначалу будто бы и сжалились, а там, глядь, и выдали головой!
— Сжалились над тобой разбойником? Быть того не может! Врешь ты, окаянный пес! — заревел на него боярин.
— А вот хошь самих опроси. Не видишь, что ли, что они и глаз-то на тебя вскинуть не смеют. Эх, вы! А еще боярского рода!
— Не подними ты руки на Богдана Карлыча, от нас про тебя никто бы не узнал, — пробормотал Юрий в свое оправдание.
— Что? Что такое? — вслушался Илья Юрьевич. — Сейчас сказывай, как было дело?
— Нет, лучше ничего не говорить, — отвечал в каком-то ожесточении сын. — Слышишь, Илюша, ни слова!
— Вот до чего я дожил! — воскликнул Илья Юрьевич, и жилы на лбу у него зловеще налились. — Родной сын подучивает брата не слушаться отца!
— И охота тебе кипятиться, батя! Упрямством он в тебя же ведь пошел, — вполголоса старался урезонить его Пыхач, а затем обратился к младшему его сыну: — Ты, Илюша, у нас порассудливей. Признайся-ка прямо, так, мол, и так. Повинную голову и меч не сечет. Опосля все ведь и без того откроется.
— Юрий молчит, так и я смолчу, — уперся теперь и Илюша.
— Ай да умники-разумники! — презрительно усмехнулся Шмель. — Хватились шапки, как головы не стало. Отвратилась от вас душа моя! Таить мне теперь от родителя вашего нечего! Поведаю я тебе, боярин, все, как было. Будь я анафема, коли солгу! А ты сам уж потом рассуди, чем наградить сынков, медовым ли пряником аль березовым веничком.
Коротко и без прикрас рассказал он главные обстоятельства дела. По мере того как Илье Юрьевичу становилось ясно, что сыновья его заведомо укрыли в омшанике разбойника, чтобы, вопреки государеву указу, избавить от законной кары, раздражение его все более росло.
— Я выбью из вас эту дурь, на сем месте выбью! — загрохотал он громовым голосом. — Батогов сюда! Ну, что же? Аль слово мое уже не властно?
Несколько человек из дворни бросились вон со всех ног исполнить волю своего грозного властителя.
Лицо Юрия покрылось мертвенной бледностью. Но он крепко сжал только руку стоявшего около него брата и повторил ему шепотом:
— Молчи!
Сестренка же их не выдержала и умоляюще обняла отца:
— Милый батюшка!..
Илья Юрьевич оттолкнул ее от себя так грубо, что девочка отлетела в сторону и растянулась на земле. При этом она, должно быть, сильно ушиблась, потому что громко вскрикнула, заплакала и в первую минуту не могла даже встать. Поднял плачущую на ноги Богдан Карлыч, при чем не утерпел, укорил ее отца:
— Сказать тебе, Илья Юрьевич, совсем моим решпектом: дочку-то зачем обижаешь? Натура у нее тонкая, деликатная…
— Отвяжись ты со своим "решпектом"! — оборвал его боярин.
Но тот еще не отвязался:
— А резолюцию насчет шалунов не отложишь ли лучше до утра?
— И то ведь, Илья Юрьевич, — поддержал тут Пыхач. — Утро вечера мудренее. Сдурили они не с какого злого умысла…
— Ты-то, Емелька, чего еще суешься? — буркнул и на него Илья Юрьевич. — Учинились они ослушными государеву указу, а теперь, вишь, и мне, своему родителю, не хотят ответ держать.
— Да почему не хотят? Потому, не во гнев тебе молвить, что уродились в тебя же, как и сам ты, непокорливы. К утру одумаются, и ты утихомиришься… Утро вечера мудренее.
— Заладил одно, дурак!
— А ты больно уж умен, батя, — продолжал "дурак", понижая голос, — сгоряча отхлещешь сынков своих батогами до обумертвия при всем народе, как последних смердов, и себя-то, и их обоих перед всем светом навек ославишь. Станешь клясть потом день рожденья своего — да уж ау! Сделанного не воротишь!
Говорилось это так тихо, что окружающим не было слышно. Тем более было общее удивление, когда боярин внял совету "Емельки-дурака".
— Добро! Обождем до завтрего… — объявил он, отдуваясь, как от жаркой бани. — Ты, Богдан Карлыч, посадишь их обоих до утра на хлеб и на воду.
— Я рассажу их врозь, — отвечал учитель. — Илюшу возьму к себе…
— А это, батюшка, уж твоя забота. Но где же первый всему заводчик, шалопут этот, Кирюшка? Сказать Кондратычу, чтобы к утру мне его представил, а не представит, так с самого шкуру сдеру!
— Живодер ты, боярин, как погляжу, не из последних, — заметил тут с наглой усмешкой Шмель. — Меня-то хошь в целости воеводе предоставишь: с одного вола двух шкур не дерут.
— Ну, это бабушка еще надвое сказала! С тобой, дружище, наши счеты не покончены. На прощанье завтра накормим тебя тоже — чем богаты, тем и рады, хоть березовой кашей, а то, может, еще и чем послаще. Утро вечера мудренее!
Глава девятая
НАУТЕК И В ПОГОНЮ
Разобщив своих двух учеников друг от друга, Богдан Карлыч принес каждому по изрядному ломтю черного хлеба с солью да по кружке воды. При этой оказии он счел полезным прочесть и тому и другому соответственную "мораль" за непростительное легкомыслие. Юрий даже не дослушал и заткнул себе пальцами уши.
— Будет, Богдан Карлыч, будет! Оставь меня, пожалуйста! Да убери и хлеб: есть я все равно не стану.
Илюша, напротив, видимо, принял к сердцу благожелательное наставление и оросил свою хлебную порцию горькими слезами.
При виде их и сам наставник расчувствовался.
— Ну, повесил нос на квинту! — сказал он. — Kopf auf! (Голову вверх!)
— Как носа не повесить! — прошептал в ответ Илюша. — Ведь Шмеля за побег, верно, опять накажут кнутом…
— Что ж, заслужил. Вырвут и ноздри…
— Ну, вот! Это ужасно! Это ужасно! И мы с Юрием его подвели, оставь мы его тогда в лесу, его, может, и не нашли бы…
— И пошел бы он опять убивать людей и грабить…
— Нет, нет, он поклялся нам, что станет работать… Мягкосердый мальчик еще долго не мог успокоиться и только к полночи заснул тревожным сном.
Но выспаться ему все-таки не дали. С восходом солнца Богдан Карлыч растолкал его.
— Вставай, мой друг, вставай!
Илюша присел на кровати, спросонья растирая глаза.
— Ты и сидя еще спишь, — продолжал учитель, — а мы все тут как на кратере огнедышащего вулкана. Сердце у Илюши захолонуло, сон мигом отлетел от глаз.
— С батюшкой что-нибудь опять?
— Нет, с ним-то ничего, он не вышел еще из молельни и один только ничего не знает. Но темперамент у него холерический, узнавши, он может дойти до такого градуса…
— Да что же такое случилось, Богдан Карлыч? Не томи меня, говори!
— А вот, пока ты одеваешься, я все тебе порасскажу.
Оказалось, что раньше других, на заре, проснулся Архипыч на своем сеновале. Умывшись у колодца, зашел он на конюшню. А там три стойла пусты! И вспомнилось ему тут, что в омшанике оставлен до утра тот разбойник Осип Шмель, оставлен связанным и под стражей, да почем знать?.. Кинулся Архипыч в сад и к омшанику. Где же стража? Стражи не видать. Но дверь в омшаник все же на задвижке. Отодвинул он задвижку, заглянул внутрь. Кто-то лежит там еще на земле. Да разбойник ли то, полно? Подошел ближе, наклонился — так и есть, пчеляк Мироныч! "Ты ль это, Мироныч?" А у того и рот забит тряпкой, в ответ мычит только, как бык.
— Прости, Богдан Карлыч, — перебил тут учителя Илюша. — Но ведь сторожить Шмеля должен был вовсе не Мироныч, а два молодых парня…
— Демидка и Варнавка, верно. Но те были званы на свадьбу в Покровку и поднесли Миронычу жбан браги, чтобы посторожил за них. А какой уж он аргус, особливо после браги!
— Но Шмель был же связан по рукам и ногам? Значит, сам он все-таки не мог освободиться…
— Не мог. Помогли ему два других молодца.
— Неужто Кирюшка?.. — догадался Илюша. Второго имени он и произнести не смел.
— Кирюшка, да. От него всего можно было ожидать. Но чтобы и братец твой бежал с разбойником…
— Не может быть! — вскричал Илюша. — Что-нибудь да не так…
— Увы! Все так, ни в спальне, нигде его нет.
— Но дверь нашей спальни, Богдан Карлыч, была же на заперти, и ключ ты положил к себе в карман.
— На что ему ключ, когда есть окошко? — глубоко вздохнул учитель.
— Но оно во втором жилье… Ты думаешь, что он спрыгнул с такой высоты?
— Да ведь насупротив самого окна, в двух саженях, старая береза. Что ему, прыгуну, стоило перемахнуть туда? И я же ведь обучал вас таковым эволюциям! Никогда себе того не прощу.
— Ах, Боже, Боже! Но что будет еще, когда батюшка о том проведает? И подумать страшно! Не подослать ли к нему Спиридоныча? Тот обиняками его подготовит.
— Говорил я с этой старой лисой!
— И что же?
— Умывает себе руки, как Понтий Пилат: "Моя хата с краю — ничего не знаю".
— Так что ж, Богдан Карлыч, придется уж нам с тобой идти. Батюшка, говоришь ты, теперь в молельне?
— В молельне, да. Делать нечего, идем.
Но еще за две горницы от молельни до них донеслись угрожающие раскаты как бы львиного рыка. Оба удвоили шаги.
