Мы шли назад.
Удивительное впечатление осталось от всего, что мы видели.
Только что была шумная городская улица с троллейбусами, потом сразу — церкви, тишина, кресты, старые могилы, «Генерал от инфантерии Красовский», потемневшая крепостная стена, потом — гоп! — воткнулись в небо мачты высоковольтной линии, потом неожиданно кривенькая сельская улица, халупка Максима Валерьяновича — куры квохчут, мальва под окном, подсолнухи. А внизу — набережная: трамваи, машины, автобусы, мотоциклы. Справа гигантский мост имени Патона. Слева другой красавец мост, по которому метро прямо из-под земли через Днепр пролегло.
И как все это, старое и новое, перемешалось — просто удивительно.
Мы дошли до сараев. На одном из этих двухэтажных «кораблей», на перилах мостика, что тянулся вдоль второго этажа, сидел головастый, широколицый хлопец в клетчатой рубашке и синих брезентовых штанах, которые сразу привлекли мое внимание. Я таких штанов еще не видел. На них было бесчисленное множество металлических заклепок. Как будто не из материи были эти штаны, а из железа, и не шиты, а клепаны.
Увидев этого хлопца в «железных» штанах. Валька закричала:
— Эй, Будка! Ты опять вчера звонил к нам? Если не перестанешь звонить, ох тебе за это и будет!
— Отвали, — сказал Будка и сплюнул сквозь зубы.
— Вот увидишь, увидишь! — не унималась Валька.
— Закрой свой гроб и не греми костями! — презрительно скривился Будка.
— В чем дело? — ледяным тоном спросил Ява.
Я увидел, как он побагровел. Нам все было ясно и без Валькиных объяснений, но мы все-таки подождали, пока она не сказала:
— Вот взял моду — звонит и убегает. Развлекается!
Ява кинул на меня взгляд-молнию, от которого стало жарко внутри:
— Павлуша, идем!
Мы бросились к деревянной лесенке, которая вела на второй этаж сарая.
— Да куда вы, хлопцы? Бросьте! Будете еще с хулиганом связываться! — закричала Валька (она думала, что нас влекут лишь благородство и рыцарские чувства).
Но мы, не слушая ее, торопливо взбирались по ступенькам, топая, как моряки во время аврала. Бежать Будке было некуда, да он и не собирался бежать. Он только слез с перил и стоял, прислонившись к ним спиной и сложив на груди руки. Он был приблизительно одного возраста с нами, но крепче и шире в плечах. Но мы у себя на выгоне привыкли и не к таким противникам.
— Звонишь, значит! Тикаешь, значит! — шипел Ява, подступая к Будке.
Будка даже позы не изменил, так и стоял со скрещенными на груди руками. Только процедил сквозь зубы:
— Не тяни щупальца, а то копыта протянешь! Я занимаюсь самбо и знаю такие приемчики, что вы у меня тут же послетаете вниз, как груши.
— П-посмотрим! — прошипел Ява и неожиданно схватил Будку за ухо, да не двумя пальцами, а всей пятерней.
Будка дернулся и хотел ударить Яву в живот. Но тот свободной рукой схватил его за руку, я — за вторую… И одновременно мы наступили ему на ноги: Ява — на левую, а я — на правую, чтоб не мог отбиваться ногами. Такое «самбо» мы знали с малолетства. Будка выкручивался, рвался, но мы зажали его, как в тисках. Ява мял ему ухо и приговаривал:
— Скажи спасибо, что мы тебя по пищалке не бьем. Мы просто… передаем то, что тебе причитается. Нас один человек просил передать.
Сперва Будка все цедил сквозь зубы:
— Кончай! Кончай!
Потом вырывался молча и только сопел. Потом на глазах у него появились слезы, и он стал просить:
— Пустите! Ну! Пустите! Ну! Пус…
— А будешь еще звонить? Будешь?
— Н-не буду… — глотая слезы, проблеял Будка.
Мы подвели его к лесенке и пустили. Я не удержался и поддал ему коленом. И он загремел своими «клепаными» штанами до самого низа.
Вскочил, отбежал, обернулся и, размазывая по широкой мордяке слезы, прокричал:
— Ну погодите, погодите! Вы еще мне попадетесь!..
Погрозил кулаком и исчез.
Валька и братишка Микола встречали нас внизу, как героев-космонавтов. Словно мы не с сарая спускались, а сходили по трапу из самолета «ТУ-104» на Внуковском аэродроме. Не было только цветов и духового оркестра.
Братишка Микола так и прыгал от восторга:
— Вот здорово! Вот здорово! У нас Будку все ребята боятся, а вы… Вот здорово! Всем расскажу…
Мы сделали вид, что это для нас пустяк, ничего особенного.
— А почему его Будкой зовут? Разве имя такое? — спросил я.
— Да это его прозвали… Видели, какая у него морда? Настоящая будка. А так его Толиком звать. Противный он, вредный… — Микола сказал это с обидой: должно быть, ему частенько перепадало от Будки.
Вдруг Валька воскликнула:
— О, Максим Валерьянович!..
Из ворот, опираясь на палку, медленно шел высокий человек.
Глава VII. Максим Валерьянович
Если бы не эта тяжелая поступь, пожалуй, трудно было бы сказать, старый он или молодой — такие веселые бесенята прыгали в его искрящихся, цвета чистой лазури глазах. На лысину и намека не было — пепельные от легкой седины волосы густым молодецким чубом закрывали лоб почти до половины. Лицо, как яблоко, румяно лоснилось.
Все это придавало ему какой-то «недедовский» вид.
И снова, как на пляже, я подумал: сколько же в Киеве таких вот молодцеватых дедов!
— Здравствуйте, Максим Валерьянович, а мы как раз к вам ходили! — кинулась ему навстречу Валька.
— Привет, привет! Что случилось? — белозубо, во все вставленные челюсти улыбнулся нам Максим Валерьянович.
— Ой, такое дело серьезное, такое дело… — затараторила Валька. — Вы нам должны помочь.
— Даже так? Ну что ж, я к вашим услугам, милые друзья! Все, что смогут сделать для вас мои семьдесят шесть лет, они сделают, будьте уверены, — сказал старый артист.
Валька уже раскрыла рот, чтоб рассказать, но, останавливая ее, Максим Валерьянович вдруг поднял руку:
— О нет, дочь моя! Умоляю! Сомкни уста свои! Ни слова! Раз дело серьезное, его нельзя решать вот так, на ходу… Идемте в мой чертог! И там найдем в беседе наслажденье.
Этот шутливо-возвышенный тон как-то сразу вызвал симпатию к старому артисту. Лица наши сами собой расплылись в веселых улыбках. И так стало легко и хорошо с ним, как будто мы давно-давно знакомы.
— Наверно, удивляетесь, что я живу в такой халупе? — усмехнулся он, когда мы подошли к его хате. — Меня уже столько раз пробовали переселять, да я все отбрыкиваюсь. Не могу я без этих цветов, без всего этого. Прошу!..
В хатке было две маленькие комнатушки и совсем маленькая кухня. Потолок низкий — хозяин мог легко достать его рукой. Из-за этого, а также из-за того, что окна закрывали со двора кусты и деревья, в доме, несмотря на солнечный день, были зеленые сумерки. Да и как-то трудно было представить эти маленькие комнаты светлыми и солнечными. Им больше шли как раз сумерки. Обе комнаты и кухня были заставлены цветочными горшками и горшочками. Горшки стояли на подоконниках, на табуретках, на специальных полках и прямо на полу. В горшках были всевозможные комнатные цветы: лилии, фикусы, примулы. Но больше всего кактусов. Я никогда раньше не думал, что бывает столько разных кактусов: и маленькие, круглые — будто зеленые ежики, и большие, разлапистые, похожие на каких-то доисторических ящеров, и покрытые густыми колючками, и почти совсем без колючек. Разнообразной формы и разных цветов. Тут были и взрослые, солидные кактусы, и совсем еще маленькие, пушистые кактусята. Прямо какое-то сказочное царство кактусов.
Кроме кактусов, в доме господствовали еще фотографии. Стены комнат были сплошь увешаны фотографиями в рамочках. И на большинстве фотографий сам Максим Валерьянович. Бесчисленное множество Максимов Валерьяновичей смотрело на нас отовсюду. И все разные.
Максим Валерьянович в цилиндре. Максим Валерьянович в смушковой шапке. Максим Валерьянович в тюбетейке. Максим Валерьянович с усами и без усов. Максим Валерьянович моряк. Максим Валерьянович казак. Максим Валерьянович босяк (в лохмотьях). Максим Валерьянович в шубе. Максим Валерьянович в халате. Максим Валерьянович… голый. Ну, правда, не совсем голый, а в набедренной повязке. Наверно, в роли какого-нибудь дикаря, потому что и кольцо в носу.
Аж голова кругом идет, если смотреть на всех Максимов Валерьяновичей!
А в углу, где у богомольных людей иконы, висит что-то. Сперва я так и думал, что икона: и рушники вышитые по бокам, и рама золотом поблескивает. Присмотрелся хорошенько, а там какой-то дяденька улыбающийся в пенсне и с папироской. Нет, не икона. Ведь господь бог, как бабушки сказывают, не курил и очков не носил. Да и не улыбался никогда. Во всяком случае, не видел я ни одной иконы, где был бы нарисован бог с папироской, в очках или просто с улыбкой. Всегда серьезный и недовольный. И как в него только верят, в такого невеселого!
Так этот дяденька с папироской, как потом нам Валька сказала, был портрет знаменитого артиста Станиславского, который организовал в Москве театр МХАТ. А для актеров он был действительно настоящим богом — добрым, улыбающимся, радостным… Он создал очень хорошую систему. Что это за система, Валька, к сожалению, толком не могла объяснить, потому что сама не знала, но сказала, что системой Станиславского пользуются и сейчас во всем мире.
