— Пирожки ешь? — сказал Стасик. Он всё ходил и косился на меня. Потом стал бить носком ботинка в стену дома. — Ишь ты, — опять сказал Стасик, — пирожки ест!
Я, чтоб он не обижался, дал ему один. Стасик ничего не сказал и сразу съел. Я думал: как это получилось, что мы со Стасиком до сих пор не подружились? Живём мы рядом, но я о нём ничего не знаю.
— Слушай, — сказал я, — давай что-нибудь организуем.
Мы пошли во двор, сделали из двух кирпичей ворота и начали гонять банку. Но со Стасиком неинтересно играть. Только разыграешься, а он остановится и стоит: пожалуйста, забивай.
— Ну и труп же ты, — сказал я.
Стасик шмыгнул носом. Я не понял, обиделся он или нет; у него всегда обиженное лицо.
— Лёня, — сказал он, — идём к тебе.
— Ну пошли, — сказал я.
Стасик осмотрел комнаты и кухню. Ему было очень интересно.
— Лёня, а что у тебя есть? — спросил он.
Я повёл его в мою комнату и выдвинул ящик в столе.
— Лёня, — спросил Стасик, — а эта авторучка сломанная?
— Сломанная, — сказал я.
— А дай её мне.
— Возьми, — сказал я.
Потом я его поставил в дверях, взял с дивана две подушки и начал забивать ему голы. Но Стасик только делал вид, что ловит.
— Лёня, — спросил он, — а ножик в твоём ящике сломанный?
— Сломанный, — сказал я.
— А дай его мне, — сказал Стасик Таковский.
Я дал ему ножик.
— Слушай, — сказал я, — так давай что-нибудь организуем. Давай штаб строить. Мы с Толиком Сергиенко строили, да он уже завалился. Давай снова.
Но Стасик не отвечал. Он обиженно всё осматривал в комнате.
— Лёня, а что у тебя ещё есть? — спросил он.
— Фу ты чёрт! — Я повёл его в кладовку, и он долго там всё рассматривал.
— Лёня, — спросил он, — а этот утюг сломанный?
— Он не сломанный, — сказал я. — Его древесным углём разогревают. Зачем тебе этот дурацкий утюг?
— Дай его мне, — сказал Стасик Таковский.
— Бери, — сказал я. — Так как насчёт штаба? Будем строить?
Но Стасик не отвечал, он рассматривал утюг, поднимал и опускал крышку. Мы вышли на кухню.
— Хороший штаб получится, — сказал я. — Там яма уже выкопана, только крыша провалилась.
Но вижу: Стасик Таковский пошёл из кухни. Я ничего не понял и вышел за ним в переднюю. Смотрю, он открывает дверь. Ну, видели вы что-нибудь такое?! Я так удивился, что даже ничего ему не сказал, и он вышел. Может, он испугался, что я утюг заберу обратно?
Я пошёл на балкон и увидел, что Стасик идёт к своему дому. Он обиженно смотрел прямо перед собой и держал утюг двумя руками у груди.
— Крохоборище! — крикнул я.
Но Стасик как будто и не слышал.
Я собрал подушки и положил на диван. А теперь что делать? Я лёг на пол животом вниз и восемнадцать раз отжался на руках.
Потом я делал стойку на голове.
Потом я пошёл на кухню и съел ещё два пирожка. После этого я почувствовал, что дома мне больше нечем заняться. Я пошёл на улицу.
Я гулял по улице Скрябина.
Потом по улице Чапаева.
Потом по улице Минина и Пожарского. На этой улице я встретил Манечку Аб. Глаза у неё были заплаканы, но она улыбалась.
— Водовоз, — сказала она, — пошли ко мне?
— Неохота, — ответил я.
— Нет, пожалуйста, пошли, — сказала Манечка Аб, — а то обижусь.
Сам не знаю, зачем я пошёл с Манечкой Аб. Скучно было — вот и пошёл.
Манечка Аб по дороге мне рассказала, что мать её послала за сметаной и она банку со сметаной разбила.
Мы вошли в парадное, и тут я вспомнил, какая у Манечки Аб злая мать. Однажды она пришла в школу и отодрала за уши Грищука за то, что Грищук дёргал Манечку за косы. Ну и крик же она подняла тогда! Я решил не идти к Манечке, но она как будто об этом догадалась и схватила меня за руку.
Манечкина мать открыла дверь и осмотрела меня с ног до головы, от ботинок до макушки.
— А где сметана? — спросила она.
Манечка опять схватила меня за руку и сказала:
— Мама, вот этот хулиган Водовоз разбил банку со сметаной!
— Ты чего пришёл? — крикнула Манечкина мать. — Ты чего пришёл, хулиган? Вон отсюда!
Она мне ничего не дала сказать и толкнула с лестницы.
— Вон отсюда! — кричала она. — Хулиганское отродье!
Я совсем одурел. Я выбежал на улицу… Я плакал, как маленький. Какая-то тётенька с балкона спросила, в чём дело. Но я ей не ответил. В подвале Манечкиного дома овощной магазин, и в это время чьи-то руки в рукавицах выставили в окно ящик с гнилой картошкой. И я схватил картофелину и запустил в прохожих. Тётенька с балкона кричала:
— Ты что делаешь? Мальчик! Мальчик!
Я побежал по улице; какой-то дяденька хотел меня схватить, но я увернулся.
На улице Минина и Пожарского я бросил камень в собаку. На улице Чапаева скорчил рожу какой-то девчонке, которая смотрела на меня из окна. Она мне тоже скорчила рожу. Я сказал:
— Уродина.
Она ответила:
— Сам урод. Чего пристаёшь? Я тебя трогала?
И надо же, чтобы мне Алёшка Параскевич встретился. У него всегда очень серьёзный вид, и я подумал, что это противно. Я вспомнил, что Параскевич ещё ни разу не дрался.
— Параскевич, — сказал я, — сейчас будем драться!
Он улыбнулся, но, разглядев моё лицо, перестал улыбаться.
— Я не могу, — сказал он. — Я иду на игру. Сегодня предпоследний тур.
— А мне какое дело! — сказал я.
Тогда он решил меня обежать, но я схватил его за рубашку. Рубашка затрещала… В общем, я её разорвал.
— Водовоз, — сказал Параскевич (он ощупывал сзади рубашку), — правильно говорят о тебе, что ты негодяй.
— Молчи, гений!.. — сказал я. — Сейчас схлопочешь!
Параскевич снял рубашку и засунул в карман.
— Водовоз, — сказал он, — ты негодяй, каких мало. Предупреждаю, как только папа приедет из командировки, он придёт в школу и заставит тебя заплатить за рубашку. — Он повернулся и пошёл играть в шахматы в майке.
— Да что ты меня своим папой пугаешь! — крикнул я.
Но он не обернулся. Смотри-ка какой: негодяем обозвал! Я — негодяй?! Коммерческий директор — вот это негодяй! Манечка Аб — это я могу понять! Неужели же и я негодяй?! Вот это у меня в голове не укладывается.
Дома я пролежал на диване до самого вечера. Я не вышел ужинать. Я слышал, как мама с Милой шепчутся за дверью. Потом Мила вошла. Она делала вид, что ищет что-то. И она тоже думает, что я негодяй? Замечательно. Я отвернулся к стене. Никто мне не нужен. Я думал о себе, что я бездушный. А это они все бездушные. Им нравятся такие, как коммерческий директор, они забывают о людях, с которыми дружили. Разве им дружба дорога? Утюг им дорог. Дурацкий утюг, который древесным углём разогревают. Они готовы из-за банки со сметаной оклеветать человека. А умри я сегодня, так они нанесут венков, и на лентах будет написано: ЛЮБИМОМУ, ДОРОГОМУ…
Я представил себе, как меня хоронят. Вот за гробом идёт коммерческий директор и несёт венок с надписью: «Дорогому, незабвенному Лёне Водовозу от старшего товарища». А рядом с ним Стасик Таковский. Ну что бы он написал на своём венке? Наверно, такое: «Любимому Лёне Водовозу, который подарил мне утюг». Потом ещё идёт Манечка Аб. Она жадина и поэтому несёт совсем маленький веночек…
Я заснул не раздеваясь.
Ночью я услышал, что кто-то плачет, и проснулся. Оказалось, это я сам плачу. Мне было себя очень жаль.
Я одинок, и никто мне не нужен. В школе и дома я ни с кем не разговариваю, а когда со мной заговаривают, не отвечаю. Я заметил, что становлюсь человеком необыкновенным. Многие на меня поглядывают как-то по-особенному. Дома я подслушал, как мама и Мила говорили обо мне. Оказывается, со мной творится что-то неладное.
Я после этого принялся за стихи. Я писал до самого вечера и исписал почти целую тетрадь стихами о лживом коммерческом директоре и о негодяйке Манечке Аб.
Когда я вышел к ужину, у меня кружилась голова и я пошатывался, как после болезни. Мама смотрела на меня со страхом. Она уже в который раз со мной заговаривала, но я не отвечал.
А сегодня утром, когда я шёл в школу, мне сзади крикнули:
— Лёня, подожди!
Я обернулся и увидел первачков, Наденьку и Витальку.
Раньше я с ними часто ходил в школу и учил по дороге Наденьку произносить букву «р». Но сегодня я отвернулся от них и перешёл на другую сторону.
— Задавака! — крикнула Наденька. — Задавака плотивный! Ты почему не хочешь идти с нами?
Я не ответил.
В этот день на перемене ко мне подошла Хмурая Тучка. Она сказала, что я стал другим человеком, буквально переродился. Понятно, почему Тучка меня похвалила: я стал тихоней, на уроках не разговариваю, вчера четвёрку получил.
— Я вижу, — сказала Хмурая Тучка, — что ты всё-таки исправляешься.
— Отстань! — сказал я.
— Какой ты грубый!
