— Давай наперегонки.
— Давай, — охотно согласился Данилка, потому как знал, что не Андрейке тягаться с ним.
У Данилки коньки магазинные — недавно отец привез из города, — настоящие «снегурки» с загнутыми носами, на зависть всем деревенским мальчишкам, а у Андрейки — самодельные, деревяшки, выструганные из полена и понизу железкой обиты. Вместе их ладили. А теперь Андрейка собирается тягаться в скорости.
Мальчишки рванули с места, через три-четыре маха Данилка обогнал своего дружка.
— Не считова, — сказал тот, шмыгая носом. — У меня нога подвернулась.
Данилка знал, что Андрейка врет безбожно, но сделал вид, что поверил, и предложил великодушно:
— Давай сначала.
Они снова рванулись вперед, и опять Данилка в два счета обставил Андрейку.
— И теперь не считова?
— Не считова, — буркнул Андрейка. — У тебя — купленные, а мои — нет. Ты мне дай первому побежать, а потом ты, когда я отбегу.
Не очень-то хотелось соревноваться на таких условиях, но Данилка понимал, что Андрейка прав, и дал ему отбежать несколько метров, а потом припустил вслед и опять обогнал.
— Если бы у меня были магазинные, нипочем бы не догнал, — заявил Андрейка.
— Давай еще раз, — предложил Данилка. — Еще дальше отбегай.
Они упарились, пока гонялись наперегонки.
— Пить хочу, — сказал Андрейка и покатил в глухой переулок, в котором был колодец.
Пить хотелось и Данилке, притом он чувствовал, что давно истекло время его возвращения домой, и поэтому еще больше оттягивал час, когда должен был предстать перед матерью. Он надеялся, что к тому времени вернется отец из райисполкома и, глядишь, расплата пройдет мимо.
Переулок выходил в поле, мутно синеющее снегами. В окнах уже не светились огни — сельский люд полег спать, — и ребята шли сугробами мимо темных домов и плетней, занесенных по самый верх. Когда пришли в конец переулка, где был колодец, им стало немножко не по себе от мглы притаившегося пустынного поля, от таинственного посвиста вольного ветра, от близости огромного и невидимого в темноте простора. В черном, редко утыканном звездами небе низко висела отяжелевшая луна.
Андрейка подошел к колодцу первым. Колодезный сруб обледенел, бадья была опущена. Ребята стали крутить ручку ворота и легко вытащили деревянную обмерзшую бадью, но она оказалась без воды. Снизу, из черной глубины, донесло стон. Данилка почувствовал, как в животе у него стало прохладно и пусто. Андрейка мыкнул телком и громко лязгнул зубами.
От колодца они мчались со скоростью паровоза, не чуя под собою ног. Из-под самодельных Андрейкиных коньков летели синие искры, и Данилка никак не мог его догнать на своих магазинных «снегурках». Опомнились дружки на главной улице, возле сельпо.
— А-а?! — спросил Данилка.
Андрейка дико посмотрел на него и, заикаясь, выдохнул:
— Оборотень!
Данилка засомневался, памятуя отцовы слова, что нету на свете никаких оборотней, никакой нечистой силы, кроме кулаков и буржуев.
— Послышалось, — сказал он. — Какой оборотень?
— Может, поблазнилось, — нерешительно согласился Андрейка.
— Ну да, почудилось. Ветер это гудел, — стоял на своем Данилка. — Пойдем напьемся.
— Ты чо, ты чо! — Андрейка замахал руками.
Но Данилку уже распирало от собственной решимости, ему очень хотелось показаться дружку храбрым. Возле сельпо, на крыльце которого сидел ночной сторож дед Кузьма, Данилке и впрямь было не страшно. Правда, теперь ему совсем расхотелось пить, и втайне он желал, чтобы Андрейка не согласился возвращаться к колодцу, но все же продолжал настаивать на своем, потому что слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Андрейка, к разочарованию Данилки, оказался мягкотелым, не оправдал надежд и согласился идти, правда выторговав себе место позади Данилки.
Они подошли к колодцу, замирая и вздрагивая от собственных шагов.
Прислушались.
Тихо. Только ветер пошумливает в степи. У Данилки отлегло от сердца, он с усмешкой сказал:
— Ну вот, видал! Никого нету.
— Ага, — согласился Андрейка не очень уверенно, с опаской поглядывая по сторонам.
— Хочешь, я в колодец крикну? — Данилка совсем распалился от собственной храбрости.
— Не-е, не надо, — протянул Андрейка. — Пойдем отсюда.
Но Данилка нагнулся над черным зевом колодезного сруба и крикнул в нутро с вызовом и бравадой:
— Эй, кто там?
Колодец загудел. И вдруг — о, ужас! — снизу, из-под земли, донесло задыхающийся шепот:
— Помогите, ребята…
У Данилки подкосились ноги. Он перевел взгляд на друга и в синем призрачном свете луны увидел мертвенно-белое лицо Андрейки, черный открытый рот и вылезающие на лоб глаза.
— Ребята, это я, Евдокия Андреевна! — снова донеслось из колодца.
У Данилки под шапкой встали дыбом волосы, а Андрейка с диким воплем бросился прочь. Припустил за ним и Данилка.
На этот раз они удрали гораздо дальше и долго молча отпыхивались, тараща друг на друга глаза. Наконец Андрейка проскулил:
— Пойдем домой! Я ж говорил — нечистая сила.
— А почему Евдокией Андреевной назвался? — спросил Данилка. — Слыхал?
— Слыхал. Оборотень кем хошь назовется, хоть тобой.
— А может, это и в самом деле Евдокия Андреевна? — засомневался Данилка.
— Чего ей там делать? — резонно заявил Андрейка.
Действительно, делать там учительнице было нечего. Но все же! Может, упала?
Данилка высказал дружку свои соображения.
— Не-е… — замотал головой тот. — Как она туда упадет, края вон какие высокие. Пойдем домой.
И тут они обнаружили, что стоят возле завалюшки деда Савостия.
— Давай скажем деду. — Данилка кивнул на избушку-присадыш.
Дед Савостий, конечно, все может растолковать. Он друг и постоянный советчик деревенских мальчишек. Он всегда среди ребятни: летом ходил по ягоды и грибы, ездил с ними в ночное, разбирал ссоры и драки, делил все мальчишечьи радости и невзгоды. Подпоясанный веревочкой поверх выпущенной ситцевой рубахи, весело шагал он с ребятишками в поле, учил угадывать по приметам погоду, распознавать по голосам птиц. Он все знал, должен был разгадать и эту загадку с колодцем.
Мальчишки брякнули в подслеповатое оконце. В стекле забелело расплывчатое пятно, глухо донеслось:
— Ктой-то там?
— Дедушка, это мы с Данилкой! — закричал Андрейка.
Лицо в окошке исчезло, и через минуту на пороге появился дед Савостий в накинутой на исподнее белье шубейке и в пимах, обшитых красной резиной от машинных колес.
— Чего надоть? — хрипловатым спросонья голосом заворчал дед. — Вы чего полуношничаете? Вот я вас батогом!
Ребята знали, что дед только ворчит, и не боялись его. У него и батога-то не было, и добрее его в деревне человека не сыщешь.
Перебивая друг друга, мальчишки выпалили деду про колодец.
— Брешете, мазурики! — зашамкал дед, а сам уже, прихватив веревочные вожжи, трусил к колодцу. — Вот я вас ентими вожжами да по антиресному месту. Аль не знаете, что у меня грыжа и дохтур Семен Антоныч прописал мне положительный покой?
Когда подошли к колодцу, дед, напустив строгость в голосе, сказал в черную пасть сруба:
— Ктой-то там шутки шуткует? Ответствуй!
— Это я, родненький, я, Евдокия Андреевна! — раздался торопливый, захлебывающийся от отчаяния голос.
Дед присел со страху. Андрейка качнулся, чтобы опять смазать пятки, но Данилка схватил его за рукав, хотя у самого подкашивались ноги. Голос был действительно Евдокии Андреевны, их молодой учительницы.
— Не уходите, дедушка, спасите меня, родненький!
Дед Савостий засуетился.
— Чичас, чичас, милушка, — приговаривал он, разматывая вожжи. — Чичас, касатушка, подержись малость! Ах ты господи, как тебя угораздило-то?
С помощью вожжей, наматывая их на колодезный ворот, вытащили Евдокию Андреевну. Она сразу упала, ноги не держали ее. Дед послал мальчишек постучать в ближайший дом, к бабке Ликановне.
Взрослый сын бабки Петр, дед и мальчишки принесли учительницу в избу, положили на теплую печь. Евдокию Андреевну трясло. Бабка Ликановна самогоном растирала ей руки и ноги. Дед Савостий и Петр заставили учительницу выпить полстакана водки. Когда она немножко отошла, дед Савостий спросил:
— Как попала-то туда, милушка?
— Рот зажали и сбросили! — Учительница зябко вздрогнула.
— Ктой-то душегубствует? — ахнула бабка Ликановна.
— Есть кому, — мрачно сказал Петр, сильный, кряжистый мужик. — Шастают, как волки…
— А ты, случаем, не приметила, какие они из себя обличьем-то? — допытывался дед Савостий.
— Не приметила, — ответила Евдокия Андреевна, кутаясь в теплый полушубок и вызванивая зубами. — Трое их было. Молчком бросили, голосу не подали. Из школы я шла.
