Ознакомительная версия.
Дядя ворчал и нетерпеливо покрикивал на нас обоих.
— Что за нежности! Мальчишку давно пора посадить за дело! Он довольно болтался и у матери, и у этого сумасшедшего старика Бигореля!
Доль сам по себе хорошенький городок, очень живописно расположенный, но на меня он произвел самое безотрадное и мрачное впечатление.
Мы приехали поздно вечером, под холодным, пронизывающим насквозь, дождем. Часть дороги нас вез тот же торговец соленой рыбой, который привез дядю к нам, но ему надо было раньше свернуть в сторону от Доля; мы принуждены были сойти с телеги и пройти целых шесть лье по отвратительной грязной дороге, размытой дождем. Дядя шел быстро, а я едва поспевал за ним…
Сердце у меня ныло от разлуки с матерью, от страха перед дядей и перед тем неизвестным будущим, которое ожидало меня впереди. Начало не обещало ничего доброго: мне страшно хотелось есть, дядя в течение всего злополучного дня и не подумал остановиться пообедать, а я не смел сам ему об этом напомнить.
Наконец перед нами замелькали городские огни, и мы повернули в какую то пустынную улицу. Дядя остановился перед высоким домом, подъезд которого выступал вперед и держался на высоких столбах.
Он вынул ключ из кармана и отпер замок. Я подвинулся вперед, чтобы войти, но он меня отстранил, потому что отпирание дверей не было еще окончено. Он вытащил второй ключ, потом и третий, самый большой. Двери заскрипели на железных петлях со зловещим шумом, точно двери тюрьмы.
За этими тремя замками мне теперь придется жить, с ужасом подумал я. У нас в доме дверь закрывалась обычно щеколдой, подвязанной веревочкой, у г-на Бигореля была маленькая задвижка, которую не запирали даже на ночь. Почему же это дядюшка так запирается, верно, у него много денег, подумал я.
Дядя снова закрыл за собой двери и запер их тремя замками, потом взял меня за руку и повел. Мы двигались в полной темноте через какие-то комнаты, страшно длинные, и звуки наших шагов отдавались глухо по каменному полу, точно в пустой церкви. Запах сырости и старой заплесневевшей бумаги ударил мне в голову.
Когда дядя зажег, наконец, свечу, то я увидал, что мы очутились в большой комнате, заваленной всяким хламом: старыми стульями из черного дерева, шкафами, буфетами с посудой и всякой мелочью. Точно мы попали в лавку старьевщика. Но это, как оказалось, была кухня. Несмотря на эту странную обстановку, я был страшно рад тому, что мы пришли на место и могли согреться и поесть.
— Хотите, дядя, я разведу огонь? — спросил я.
— Огонь! — с испугом в голосе воскликнул он, точно предложение мое показалось ему чем-то чудовищным. — С какой это стати?
После такого ответа я уже не осмеливался сказать ему, что я промок до костей, и что зубы стучали у меня от холода.
— Мы и без огня поужинаем и ляжем спать! — прибавил он.
С этими словами он повернулся к шкафу, вынул из него краюшку хлеба, отрезал два ломтя, положил на каждый по куску сыра, один дал мне, а другой положил на стол и тотчас же запер шкаф на ключ.
Я не знаю, какое чувство испытывает пленник, когда за ним захлопывается дверь его тюрьмы, но я думаю, что большой разницы не было между его ощущениями и моими в ту минуту, когда я услыхал, как щелкнул замок запираемого шкафа с провизией.
Было очевидно донельзя, что второго куска просить нельзя, а между тем я хотел бы съесть еще, по крайней мере, пять или шесть таких ломтей, как тот единственный, которым наградил меня дядя за голодовку целого дня.
В ту же минуту три тощие кошки прибежали откуда-то на кухню и стали тереться об наши ноги.
«Если он отопрет шкаф, чтобы дать им поесть, то я попрошу себе еще хоть ломтик», — подумал я.
Но увы! Ничего подобного не случилось.
— Негодяйки, хотят пить, надо им дать, Ромен, воды, чтобы они, чего доброго, не сбесились от жажды, — и он налил им полную чашку.
— Так как ты теперь живешь с нами, то я вменяю тебе в обязанность никогда не оставлять их без воды.
— А что же дать им поесть, дядя? — робко спросил я.
— В доме довольно крыс и мышей, которыми они и могут питаться, если им набивать брюхо, они заленятся и перестанут делать свое дело — ловить мышей.
Таким образом, наш ужин скоро был прикончен, дядя велел мне идти за ним в комнату, которая отныне будет моей.
Мы поднялись наверх по лестнице, которая также была вся завалена разной мебелью, так что с трудом можно было по ней пройти.
На ступеньках лежали заржавленные железные решетки от каминов, старые часы, статуэтки из дерева и камня, вертела, кастрюли, фаянсовые вазы, горшки причудливых форм и еще много таких вещей, каких мне и видеть раньше не приходилось. На стенах было привешено оружие, старое и новое, висели картины в рамках и рамы без картин, все имело какой-то странный фантастический вид, который еще увеличивался от мерцания маленькой свечи.
Для чего вся эта куча вещей дядюшке? Но я не находил в своем уме ответа на этот естественный вопрос. Только много времени спустя я узнал, что кроме должности нотариуса и пристава дядя торговал «редкостями и антиками» и давал деньги взаймы под большие проценты и под залог разных вещей.
Дядя Симон, как я узнал потом, мальчиком уехал из родной деревни, в течение 20 лет находился на службе у полицейского комиссара в Париже и вернулся домой, сколотив изрядный капитал. Здесь устроил он себе контору и продолжал наживать деньги всякими способами.
Контора была только вывеской. Он скупал мебель и вещи на аукционах и продавал их втридорога знакомым купцам в Париже. Сам же он приобретал их за бесценок, пользуясь крайней нуждой и безвыходным положением разорившихся людей. Поэтому-то весь его огромный дом от погреба до чердака представлял собой лавку древностей.
Комната, в которую мы вошли, была громадная, точно сарай, до такой степени завалена вещами, что он должен был показать мне мою кровать, сам я не отыскал бы ее. На стенах висели старинные вышивки с фигурами во весь рост, чучела животных, морской ворон, крокодил с красной разинутой пастью; в углу, позади сундука, стояло рыцарское вооружение, мне казалось, что в него кто-то забрался и латы двигались.
— Чего ты боишься, никто тебя тут не съест. Видел, какие у меня запоры, а потому живо раздевайся и ложись спать! Я сейчас унесу свечу, у нас раздеваются и ложатся спать без огня.
Я скользнул в постель, но едва за ним затворилась дверь, как мне стало невыразимо страшно и я невольно закричал.
— Дядя, дядюшка, вернитесь, ради Бога!
Он с неудовольствием вернулся.
Меня охватил какой-то безотчетный ужас остаться одному в этой холодной огромной комнате.
— Дядя, этот рыцарь живой? Он двигается! Я его боюсь.
Дядя подошел к моей постели и секунду так глядел мне в глаза, что у меня сердце замерло от страха, я думал, что он сейчас меня убьет.
— Никогда не смей мне говорить подобных глупостей, а то я тебе задам! Век будешь помнить! Спи, дурак!
С этими словами он вышел, заперев за собой дверь, и скоро шаги его замерли на лестнице. А я больше часа дрожал под сырым холодным одеялом, закутался в него с головой и не смел высунуть носа, хотя кругом было тихо. Наконец я расхрабрился настолько, что поднял голову и открыл глаза.
Через высокие окна в комнату падал лунный свет и освещал ее прихотливыми бликами, разделяя на две половины — светлую и темную. На дворе завывал ветер, стекла звенели время от времени в старых рамах и маленькие облачка набегали и застилали собой луну. Я долго смотрел на небо. В эту тяжелую минуту одиночества оно было для меня то же, что маяк для моряка. Я закрыл глаза и старался заснуть, но от порыва ветра заколебались ставни, дерево заскрипело, ковер и обои заколыхались, и от одной вышивки в раме отделился красный человек, он размахивал саблей и приближался ко мне. Крокодил начал танцевать на конце веревки, раскрывая свою страшную пасть; чудовищные тени побежали по потолку, в то время как рыцарь, которого, очевидно, разбудил весь этот шум, зашевелился в своем фантастическом вооружении.
Я снова замер от страха, хотел кричать, умолял рыцаря защитить меня от красного человека и от крокодила, но я не мог пошевелить ни одним членом и мне показалось, что я умираю. Дальше я ничего не помнил.
На другой день дядя далеко не ласково разбудил меня. На дворе уже был день.
Красный человек неподвижно стоял на своем месте в рамке.
— Постарайся просыпаться сам, и пораньше, — сказал дядя, — чтобы будить тебя уже не приходилось, а теперь одевайся поживей и пойдем в контору. Я засажу тебя за дело, которое ты будешь делать до моего возвращения.
Дядя Симон принадлежал к тем маленьким, вечно подвижным людям, которые ни минуты не могут оставаться спокойными, а вечно суетятся. У него в крови была энергия, присущая всем Кальбри, но у него она доходила до какого-то остервенения.
Ознакомительная версия.
