Не знаю, что за «усю». И Ардальон не знает: не хочет идти. Я говорю: «Ты её испугаешь!» А бабушка: «Я сама еле живая. Убирайте её немедленно куда хотите!» Я руку в кастрюлю сунула и там тихонько вожу. Но мне этот хлеб мешает! Всё попадается. А мышки как будто нет. Ардальон тоже подошёл, смотрит. Я говорю: «Только не вздумай хватать!» Он усы раздул и хвостом колотит по полу Понимает.
Я крышку как сдёрну, и мышка сразу выскочила. Прямо на Ардальона. Он от неожиданности подпрыгнул. Обратно сел и глазами водит как обалделый. А мышка под ним уже проскочила. Такая умная! Сразу дверь нашла. Мгновенно.
Бабушка в углу просто стонет: «Ох! — говорит. — Ох!» Потом Ардальона стала ругать, что он не кот. Какой же он кот? Такую мышь упустил! Он, наверное, ждёт, что бабушка будет его учить, как ловить мышей? Но этого Ардальон не дождётся! Скоро к нам со всего посёлка мыши сбегутся и вокруг Ардальона будут водить хоровод…
Ардальон мечется по террасе. Не знает, куда ему деваться, — так его бабушка застыдила. Даже начал чихать. Носом тычется в углы. Чихает. И снова тычется. «Поздно теперь чихать, — говорит бабушка. — И по углам нечего рыскать. Дырок там нет!» Дедушка все углы сам заделал. Так что мышиных нор у нас на даче нет. Эта мышь откуда-то от соседей пришла. Но если Ардальон и дальше так себя будет вести, то мы, конечно, дождёмся. Мыши прямо у нас под носом поселятся. «Я же ему не велела, — защищаю я. — Он меня послушал!» На руки Ардальона схватила и целую в нос. А он вырывается и чихает. Рвётся в свои углы. Так разволновался! «Тогда сама лови, раз он у тебя такой послушный, — говорит бабушка. — Я мышей больше всего на свете боюсь, учти!» — «Учту», — говорю я.
А ловить всё равно не буду. Пусть на свободе живёт. Такая хорошенькая! Глаза как капельки. Булке же ничего не сделалось, что наша мышка на ней посидела немножко. А бабушка уже моет кастрюлю с мылом. Весь хлеб выбросила. И ещё морщится…
Так что нам тоже ничего такого не будет. Просто, если тихий час уже кончился, бабушка будет ждать. Думать: где же её любимые внуки? Без них на даче скучно.
Мы к своей даче уже подходим.
Дымок над трубой стоит как нарисованный. Окна блестят, и между ними вьётся по стенкам вьюнок. У него цветы розовые. Подсолнух вырос перед крыльцом; вот уже не на месте, теперь его обходи. И над подсолнухом тарахтит толстый шмель. Примеривается сесть. На ступеньках воробьи из-за крошек дерутся. Молча. Один растопырился и другого носом толкает. Все крошки хочет себе забрать. Какой!
Ардальон на грядке лежит и нежится. Усы у него дрожат — так нежится. Бабушка сидит рядом на корточках и морковку полет. Вообще-то прореживает. Этой морковки столько! Вылезла без толку и теперь друг дружке мешает.
Всеволод сразу подскочил и морковку — хвать!
А бабушка хвать у него! И мытую ему всунула. Всеволод даже не успел рассердиться. Уже грызёт чистую.
— Ну, отдохнули? — смеётся бабушка. — Ну молодцы!
— Мы так хорошо отдохнули, — рассказывают Андрюша с Серёжей. — Кролика в море мыли!
— Кролика? — удивилась бабушка. — Вот это вы зря.
— Нет, не зря, — объясняю я, — он был ужасно грязный. А мы его досуха вытерли. Полотенцем!
— Тогда, конечно, — говорит бабушка. — Может, обойдётся…
Потом спохватилась:
— А кто вас на море пускал?
— Никто, — говорю я. — Но ведь у кого спросишься, если тихий час? Мы хотели спроситься!
Мы все на корточках сидим. Хрустим морковкой. Мы её прореживаем. Так дружно! У Андрюши особенно здорово получается, бабушка считает. И у Серёжи. Но особенно у меня, прямо прекрасно. Только подряд морковку дёргать не надо. Некоторую всё же лучше пока на грядке оставить. А то мы как-то её чересчур прореживаем. В другой раз нечего будет делать. Особенно Всеволод бесстрашно эту морковку прореживает. Двумя руками в грядку вцепился.
— Плешь будет! — смеётся бабушка. И за руки Всеволода хватает.
— Не будет, — сердится Всеволод. — Я ещё маленький!
— А тихий час уже кончился? — говорю я.
— Не знаю. Они же днём отдыхать не умеют. Разве теперь подымешь?
Тут дверь открылась, и дядя Гена на крыльцо вышел. Щурится. На нём волосы дыбом стоят и одна нога босиком. А вторая в дедушкином ботинке.
— Доброе утро! — смеётся бабушка. — Уж автобус скоро!
— Ммм… — говорит дядя Гена.
Всеволод от бабушки вырвался, как заорёт:
— Папа! Папа!
Обрадовался. Будто он дядю Гену сто лет не видел и уж прямо никак тут увидеть не ожидал. На даче. Глупый ещё!
И Андрюша кричит:
— Папа! Папа!
— Папа! — кричит Серёжа. И на дяде Гене повис.
И даже мой большой брат Алёша тоже кричит:
— Папа! — и на крыльцо прыгнул.
Вдруг я слышу, как я кричу:
— Папа! Папа!
Ещё подумала: чего это я кричу? Папа мой на зимовке. Всё зимует, даже летом. У него такая работа, ничего не поделаешь. Я уж ею и забыла в лицо — какой папа? Говорю маме: «Я ведь папу даже в лицо забыла. Когда приедет, ты мне покажешь? А то ведь я не узнаю!» Мама говорит: «Покажу, не волнуйся. Он на дедушку похож». Мы все похожи на дедушку, у нас такая порода.
Думаю: чего ж я кричу? Но сама кричу.
Андрюша дядю Гену за ногу схватил и теперь мне кричит:
— Это мой папа, а не твой!
И Серёжа говорит:
— Мой, а не твой!
И Всеволод лезет на крыльцо, пыхтит:
— Мой папа! Мой!
Вдруг дядя Гена всех с себя скинул и говорит:
— «Мой, мой»! Заладили, попугаи. Почему только ваш?
Я тоже могу его «папа» звать. Пока. И всегда, если мне нравится. Дяде Гене это только приятно. Ему, в конце концов, всё равно, сколько нас: где четыре, там и пять.
И дядя Владик стоит в дверях.
— Меня тоже можно, — говорит. — Что я Саньке — чужой?
— Ишь ты, — сказала бабушка. — Разлетелись!
Подошла и встала рядом со мной.
Уже сердится:
— Развели разговор! Сколько их сразу, прямо не знаешь, кого и выбрать. А у человека свои родители есть. Вон мама завтра приедет. Может, сегодня…
— Она телеграмму прислала? — говорю я.
— И так знаю, без телеграммы, — сердится бабушка. — Ну, послезавтра. Через два дня. Вот-вот.
— А папа когда? — говорю я.
— Никуда не денется, — говорит бабушка. — Жив-здоров — и ладно.
Но так и не сказала когда. В прошлом году, когда я маленькая была, я часто спрашивала. Приставала к бабушке — когда, когда. Глупая была! Теперь не спрашиваю. Взрослые, если они не хотят, всё равно не скажут. Даже бабушка, я уже поняла.
Сейчас просто так спросила.
А дядя Гена вдруг как схватит меня! Посадил на плечи и вокруг дачи бежит. Держит за ноги. А я не боюсь, подпрыгиваю на нём. Он ещё быстрее бежит. Разыгрался! Просишь, просишь, чтоб покатал. Всё ему некогда. А тут я и не просила. Он сам!
Алёша, Андрюша, Серёжа и Всеволод сзади бегут, кричат:
— А меня! А меня!
— А я вас не хочу! — смеётся дядя Гена. — Я хочу Сашу!
И ещё быстрее бежит. Прямо мчится.
Такое огромное было воскресенье! Но всё-таки кончилось.
Вся наша семья в город уехала. И уже ночь. Или вечер ещё? Но поздно. У дедушки свет за перегородкой горит. Опять дедушка ночью газеты читает.
Бабушка говорит: «Газета у тебя вместо соски». А дедушка смеётся: «Самое мужское дело — газеты читать». — «Самое мужское дело, — говорит бабушка, — сделать, чтоб в мире было прилично. А у вас кавардак. То на Западе, то на Востоке». Дедушка обижается: «Я две войны прошёл, сама знаешь». — «Знаю, — кивает бабушка. — И хватит бы уже этих войн». — «Я тоже думаю», — соглашается дедушка.
Он у нас всегда так. Спорит с бабушкой, спорит, а потом обязательно согласится. Потому что бабушка у нас, как правило, оказывается права. Дедушка уже за сорок три года к этому привык. Иногда кажется, что бабушка ошибается. А после посмотришь, всё прикинешь — нет, опять права. «У неё нюх на правду, как у собаки», — смеётся дедушка. Я тоже заметила, что у неё нюх. Говорит: «Я тебя пустила только по воде побродить, а ты снова купалась!» А волосы у меня сухие. И трусы. Я говорю: «Как ты догадалась?» — «Просто чувствую», — смеётся бабушка.
Нет, уже, наверное, ночь…
Черно так! Я прямо слышу, как у меня глаза в черноте блестят. Ничего своими глазами не вижу, но слышно здорово. Половица в углу пищит. Дом тяжёлый, она устала держать. Стекло дзинькнуло в кухне — это муха, наверно, ударилась головой. Но не разбила. Где ей! Ольха за окном прошумела и стихла. Это пролетел ветер. Теперь море гоняет. Слышно, как волны мотаются: в берег, в берег, в берег… Теперь обратно пошли — шур, шуррр… И опять ольха…
Сама не знаю, почему я проснулась.
Ардальон в ногах у меня свернулся. От него тяжесть такая пушистая. Но тяжёлая. Я с трудом ногами пошевелила, но Ардальон хоть бы что. Слышно, как он во сне дышит. У него кончик языка прижался между зубами и немножко торчит. Красный. Я сейчас, конечно, не вижу, просто Ардальон так всегда спит.
